Ольга Апреликова - Город звериного стиля

Потом они с трудом – Долька чуть не плакала – нашли ключик за наличником двери. Мур покрутил ключом в ржавом амбарном замке, там захрустело, потом ему пришлось со всей силы эту дверь толкать… Темно, душно, пахнет пылью и сыростью; низкие потолки, окошки с пустыми банками на щелястых подоконниках… На столе разбитая тарелка… Тени в углах… И холодина еще хуже, чем снаружи. Долька как вошла, так и остановилась, обнимая рюкзак. Мур пошарил глазами по углам, нашел электрический автомат, щелкнул тумблером, и над головой у Дольки ожила лампочка цвета мандарина. Мур надеялся, что она разгорится, но та так и осталась мандарином, не особо прибавляя света. Он прошел вперед, заглянул в комнату… Камин! До потолка, закопченный, из простых кирпичей! А на кухне белая стена с железной дверкой – это ж печка!

– Сейчас как все затопим! Я за дровами!

К моменту, когда он с грохотом свалил у печки морозом и пылью пахнущие дрова, то уже решил, что все это романтический квест. И Дольку надо поддерживать изо всех сил, тогда выиграешь ее любовь. И первое задание – скорей ее согреть. Долька взялась помогать, нашла старые газеты, спички. Мур стал делать все, как учил дед: открыл вьюшку, запихал смятую бумагу на колосник печки, настругал ржавым кухонным ножиком лучинок, построил шалашик над бумагой, пристроил сверху два полешка потоньше и, затаив дыхание, чиркнул спичкой. Она только зашипела.

– Отсырели, – Долька чуть не заплакала.

Мур полез в рюкзак за жестянкой от советского монпансье, что сунул вместе с деньгами дед, когда услышал слова: «дача» и «девушка». В жестянке лежали таблетки сухого розжига и всепогодные спички. И дело пошло.

Правда, в трубе оказалась снежная пробка, и они задымили весь дом, пока снег протаял, но помог камин, который Мур тоже скорей разжег. А чтоб не мучиться в дыму, он потащил Дольку разгребать снег как следует, велел ей утаптывать дорожки, раз уж грести не может. И они расчистили нормальную тропку к калитке и за дом, а к сарайке уже сама протопталась – столько раз Мур пробежал туда-сюда, таская дрова и скармливая их камину и печке. Наконец, тяга выровнялась, огонь разгорелся свирепо, уверенно – только подбрасывай. Дым вытянуло в трубу, но они еще не закрывали дверь, чтоб все как следует проветрилось. Долька разрумянилась, бегая по тропинкам и таская одной рукой по полешку, потом стала подметать в доме, потом пристроила на плиту кастрюлю со снегом, чтоб таял. Через полчаса они закрыли дверь, придвинули круглый стол поближе к камину и сели пить кофе из термосов. Стало можно снять куртки. Стол Долька накрыла «бабушкиной», вышитой петухами скатертью. Бутерброды, печенье, новогодние конфеты! В окна заглядывало солнышко, блестело на конфетных фантиках, бликовало на расписном Долькином лангете. Огонь трещал. Жизнь налаживалась.

Вдруг приблизился и накатил шум поезда. Грохот и вой. Домишко задрожал, задрожали конфеты на столе, даже огонь в печке задрожал и ухнул. Казалось, поезд мчится сразу за этой стеной в выцветших советских обоях. Через минуту стихло. Долька пожала плечами.

– Ночевать будем? Мы вообще насколько? – осторожно спросил Мур.

– Как пойдет, – буркнула Долька. – К школе вернемся… Понимаешь, эту дуру упрямую из больницы забрали, и теперь житья никому нет… А родители тоже, как будто я виновата, все нудят, типа, «ты старше, ты пойми, у нее вся жизнь поломалась вместе с ногой, ты потерпи!»

– Как она вообще?

– Да нормально. Только нервы мотает всем. И молчит все время, молчит! Пиявка!

– А почему жизнь сломалась?

– Да у нее через день соревнования какие-то решающие в Москве должны были быть. Ну, по фигурному катанию. Папа столько денег вложил. Да и она сама утром и вечером, чуть ли не сутками, на этих тренировках, ее и дома не видно было, на школу почти забили, лишь бы каталась, лишь бы медальки, все для нее – и тут вот оно…

– И что, потом вообще нельзя кататься? Заживет ведь все?

– А зачем без призов кататься?

Мур удивился:

– Нравится, вот и катаешься.

– Это «нравится» денег дофига стоит. В большом спорте – теперь не догнать, нет. Все вложения обнулились. Папа бесится. А мама говорит, может, и к лучшему, а то и так она у нас ненормальная, дура упрямая, одни коньки в голове были.

– А она хорошо каталась?

– Очень, – помолчав, сказала Долька. – Тренер чуть с ума не сошел… У него-то тоже перспективы обнулились. Такие девчонки, как Галька, говорит, почти не попадаются. Ну… И все меня винят. Типа на кой мне сдалась эта Егошиха, хвостом перед тобой крутить…

– То я тоже у них виноват?

– Умом-то они понимают, что нет. А виноватых ищут. И Гальку жалко, и себя. Не могу больше их терпеть… Вот я… И сюда… Давай пересидим… Хоть пару дней.

– Ты им только напиши, чтоб с ума не сходили.

– Ты… Ты согласен?

– А чего б нет?

– Ну… Тут так… Бедно… – кажется, она собиралась заплакать. Это его-то веселая, самоуверенная, ласковая Долька! А может, у нее ко всему прочему и рука болит? – И железная дорога грохочет…

– Долька, а тут еда есть? – деловито спросил Мур.

– Откуда…

– Тогда пойдем в магазин! Гречка, молоко, все такое. Тут смотри как уютно. Бутербродов наделаем, топить будем, истории рассказывать. Поезда слушать! Всегда мечтал ощутить, как люди рядом с железной дорогой живут! Долька! Все нормально будет!

– Денег нету…

– У меня есть!

Мур хотел, чтоб Долька успокоилась. А то какая же романтика. И младшую сестру ее жалко. Мур сам лет до одиннадцати ходил на каток, вернее, его водили вместе с близнецами, тех на хоккей, а его на фигурное, потому что в хоккей таких козявок, как он тогда, ручки-прутики, не берут. И кататься он очень любил просто так, не ради кубков, хотя какие-то детские, полуигрушечные, где-то валяются… А бросил потому, что в классе прознали и высмеивали, хи-хи, девчачий спорт. Да и отчим тоже поддразнивал. Может, если бы характера хватило никого не слушать, катался бы и катался. Или если бы он больше любил лед… Да нет, правда, конечно, в том, что и в фигурном катании он ни на что не годился. И характера потому что никакого нет. Так что не стоит Дольке рассказывать. Но вот на каток как-нибудь можно с ней сходить. Вдруг еще не разучился.

– Ну чего ты сидишь, – ласково сказал Мур. – Не реви. Пойдем за гречкой. А потом устроим автономное плавание.

На улице сиял мороз. И ни единого человека не видно, ни единого дымка из трубы. Домик стоял на краю деревухи у самой лесополосы, и дальше дороги не было: снегоочиститель развернулся у большой сосны, сгрудил отвалы, а дальше ему незачем. За елками шумела большая дорога: сквозь елки видно непрерывный поток фур, бензовозов, машин.

– Сибирский тракт, – сказала Долька. – Всегда шумит. Туда – Екатеринбург, Сибирь, Азия. А туда, домой – Пермь, Москва-Питер, Европа. Отсюда уже недалеко, наверно, до разделителя этого, Европа-Азия. Да, и железная дорога тоже вон, за домом, рукой подать. Шумно, да?