Всеволод Воеводин - Слепой гость

Если ты хорошо помнишь прочитанное, шестая глава нашей повести начинается с того, что после таинственной смерти своего деда рассказчик описывает тогдашнее свое душевное состояние. Он подозрителен ко всем: к случайному прохожему с забинтованной ногой, ко встречной старухе, несущей под шалью какой-то сверток. Дом с окнами, задернутыми занавесками, чья-то глухая ограда — все, все кажется ему враждебным, скрывающим тайну.

Нехорошее это чувство. Можно только пожалеть, что герой наш поддался ему в ту пору своей жизни, конечно трудную для него, подростка, школьника. Пусть никогда не покидает нас доверие и приветливость к людям, даже если мы знаем, что где-то среди них и бродит тайный враг.

Мы рассказали здесь, как опасны, как хитры вражеские разведки. Да, это надо знать. Хорошо знать и вместе с тем хранить спокойствие. Залог его — не только зоркость наших чекистов. Главная сила, которая противостоит проискам врага, в нас самих.

Эта сила — наша уверенность в правильности избранного нами пути, вера в ленинские предначертанья.

Твердо знать, что будущее принадлежит нам, людям труда и мира, верить в это всеми силами души, и в тайной, ни на час не прекращающейся войне выпадет из вражеских рук любое оружие.

Но мы увлеклись разговором с тобой, друг читатель. Пора вернуться к нашему повествованию. Вот что сказал полковник Черноков, несколько лет спустя вспоминая события, разыгравшиеся в горах близ Мертвого города:

«И вот тогда-то корзинщик Мамед встретил тебя, мальчугана, растерянно бродившего в толпе, и сказал тебе, чтобы ты был мужественным и, как полагается мужчине, спокойно встретил несчастье. Пограничники, сказал он, пытались арестовать твоего отчима и твою мать, — по слухам, отчим бежал, а мать убита».

Баширова унесли на руках, и ближайшие часы после этого встают в моей памяти, покрытые каким-то туманом.

Мне нужен был Черноков. Я должен был рассказать ему о том, что я видел в погребе разрушенного дома. Чужие, незнакомые люди метались вокруг меня, я слышал плач женщин, хриплые от ярости выкрики мужчин и бесконечные пересуды о том, кто был убийца и кто подучил его стрелять, и какой же шарлатан этот мулла, который наотрез отказался исцелить раненого Баширова.

На меня никто не обращал внимания. Меня толкали. Толпа носила меня то в одну, то в другую сторону. У меня кружилась голова, мне наступали на ноги; честно говоря, мне хотелось плакать от сознания своего бессилия. Был момент, когда меня занесло течением (я говорю течением, потому что не знаю, как иначе назвать потоки людей, стремившихся в разные стороны), был момент, повторяю, когда меня занесло течением к палатке.

Я удивился. Оказывается, в то время как толпа металась в панике, в ярости, в негодовании, он, наш мулла, продолжал делать свое дело. Он исцелял. Направо от него стояло человек пять калек, которые побросали свои костыли и повязки и бойко славословили господа бога. Перед ним, в ожидании чуда, бился на ковре эпилептик, а налево ждал своей очереди хромой, видимо, последний из небольшого запаса калек, предназначенных к исцелению.

Странно было смотреть на них, занимавшихся своим, теперь уже никому не интересным делом. Кругом волновались и двигались тысячи потрясенных людей, не обращавших внимания на чудеса. Вокруг муллы стояло человек сто или сто пятьдесят. Они молились, ахали и удивлялись каждому исцелению, но мне кажется, что им тоже это уже немного надоело. В конце концов в восьмой раз происходило одно и то же. Однако какие-то женщины вскрикивали и рыдали, и какие-то старики бились головами о землю. Стихов, которые читал мулла, почти невозможно было расслышать, их заглушали тысячи других голосов, голосов взволнованной, возбужденной толпы.

И вот, когда я уже совсем потерял надежду найти Чернокова, вдруг кто-то взял меня за плечо. Я обернулся и увидел перед собой Мамеда. Испугался я страшно. Мне казалось, что он догадается по моему лицу, что я слышал разговор в разрушенном доме.

— Гамид, — сказал он, — я должен сообщить тебе печальные новости.

Я молчал. Я боялся ему ответить, я чувствовал, что голос у меня задрожит и сорвется на первых же словах.

— Будь мужествен, мальчик, — говорил он, — тебя постигло большое горе.

Он наклонился ко мне и сказал вполголоса:

— Твою мать и отчима арестовали, Советская власть не хочет, чтобы люди знали о чуде. Я боюсь, что твоей матери уже нет в живых.

Я вскрикнул. Он сильней сдавил мне плечо и продолжал, глядя на меня своими зоркими глазами:

— Будь осторожен, мальчик. Тебя тоже хотят арестовать. Спрячься где-нибудь до вечера, а вечером разыщи меня. Я буду возле палатки. Мы уйдем с тобой и скроемся так, что нас не разыщут.

Толпа его оттеснила, и он успел на прощанье крикнуть: «До вечера!».

Я опять остался один. «Правда или неправда, — думал я, — правда или неправда?» Все было против. Что отчим был арестован, это я допускал охотно, да это меня и не беспокоило. Но мать? Когда я пытался собрать свои мысли, мне становилось ясно, что это ложь, и сразу же тоска опять сжимала мое сердце. Кто бы он ни был, этот корзинщик, зачем ему было врать?

Я бросился к городу. Кто-то окликнул меня по имени. Оглянувшись, я увидел Бостана, который сидел на перекладине каменного креста. Торопливо он рассказал мне, что Баширова отвезли в больницу и доктор говорит, что пуля прошла мимо сердца и Баширов останется жив.

— Бостан, — опросил я, — ты не видел мою мать?

Он нахмурился, вспоминая.

— Час назад, — сказал он, — она шла по дороге в город. Она и человек с дорожным мешком.

Я вспомнил седого добродушного человека в развалинах разрушенного дома. Быстро простившись с Бостаном, я стал пробиваться к городу и вскоре выбрался на дорогу.

Второй раз я был один в Мертвом городе. Обвалившиеся стены, разрушенные арки дверей и окон обступили меня. Один раз мне послышались в переулке человеческие голоса, и, метнувшись туда, я поднял целую стаю ворон, сидевших на трупе ослика.

Не помню, как я опять очутился на дороге. Она вела в гору. С одной ее стороны был обрыв, с другой — лесистый горный склон. Мертвый город скрылся из моих глаз. Я остановился. Вокруг была тишина. Жар поднимался от камней, в траве, нагретой солнцем, монотонно звенели цикады.

Мне представилась вся бессмысленность моей погони. Где угодно, только не на этой безлюдной горной дороге следовало мне искать мою мать. Я стоял, не зная, что мне делать, и оглядывался вокруг. Но тут из-за поворота вышел Рустам, мой двоюродный брат. Я не удивился, увидев его, и не подумал о том, зачем, как он попал сюда, — я кинулся к нему и крикнул: