Владислав Лебедько - Евангелие от Агасфера

Думаю, надеюсь, молюсь, что через пару лет, пройдя и переживя всю чехарду, которая выпадет ему на долю, Фёдор поймёт, что в этот момент свершилось, может быть, главное во всей его жизни. Он забыл себя и последовал за зовом судьбы…

«Мы вкус находим только в сене

И отдыхаем средь забот,

Смеёмся мы лишь от мучений,

И цену деньгам знает мот.

Кто любит солнце? Только крот.

Лишь праведник глядит лукаво,

Красоткам нравится урод,

И лишь влюблённый мыслит здраво.

Лентяй один не знает лени,

На помощь только враг придёт,

И постоянство лишь в измене.

Кто крепко спит, тот стережёт,

Дурак нам истину несёт,

Труды для нас – одна забава,

Всего на свете горше мёд,

И лишь влюблённый мыслит здраво».

Франсуа Вийон, «Баллада истин наизнанку»

– Таким образом мы и приходим к простому выводу, что в начале было слово, – крепко сложенный, сухощавый мужчина, коему можно было дать и чуть больше шестидесяти, и все восемьдесят, замолчал, – и воцарилась небольшая пауза.

– Душа моя! Десять лет жизни за тебя отдам, но ты говоришь совершеннейшую банальность! Я бесконечно ценю твой опыт, сейчас же, извини, никак не могу проникнуться, к чему ты сие изрек. Проповедовать собравшимся здесь стих первый из Евангелия от Иоанна, согласись, драгоценнейший, не комильфо. Тысяча извинений, вероятно я не постигаю глубины твоей метафоры, тогда изволь изъясниться полнее!, – эта театральная реплика, произнесена была густым баритоном в лучших традициях мелодекламации и уснащена широкими вальяжными жестами обаятельным человеком лет пятидесяти пяти, с густыми седыми усами и взлохмаченной шевелюрой, сидевшим по левую руку от упомянутого выше лысоватого пожилого господина – обладателя ясного, умного и глубокого взора.

– Какая-то нелепость, – пронеслось в голове Фёдора Михалыча, застывшего в дверях. На него, маячившего там с вытаращенными глазами, никто, казалось, не обращал внимания.

Женщина, привлекшая Федю сюда, стояла чуть поодаль от стола, на котором громоздились полупустые бутылки от красного вина и простые граненные стаканы. Помещение выглядело весьма необычно. Судя по всему, это была многокомнатная квартира, но совершенно нежилая. Наш герой, слегка успокоившись, принялся осматривать компанию, в которой он очутился и, по ходу фокусировки зрения, всё более убеждался в том, что все присутствующие здесь – те еще черти верёвочные, да и сама квартирка как-то по-булгаковски нехороша. Одна открытая дверь, возле которой как раз стояла босоногая, вела в смежную комнату, начисто лишенную мебели. Там возле окна виднелась обшарпанная батарея. Со стен, куда не глянь, сыпалась штукатурка. Над столом, вкруг которого расселась шайка гротесковых персонажей, болталась лампочка весьма веселого нрава. То и дело подмигивая, она погружала всю квартиру в таинственный полумрак.

Те, что сидели за столом, несмотря на гротесковость, смотрелись достаточно презентабельно по сравнению с босячкой в коротком донельзя платьице, ради которой Фёдор сюда и ворвался. Кроме неё, упомянутого уже пожилого господина, облаченного в тёмный твидовый костюм с бабочкой и его артистичного соседа слева, присутствовало еще двое. Прямо напротив Фёдора Михалыча располагалась пожилая женщина лет шестидесяти с короткими седыми волосами. На ней красовалась изысканная тёмно-бардовая блузка, украшенная устрашающих размеров брошью. Между ней и пожилым любомудром сидел молодой человек лет тридцати пяти – сорока, с длинными волосами, собранными в хвост. Одет он был в коричневую клетчатую рубаху навыпуск и вельветовые брюки. Об его обувке, торчащей из-под стола, следует сказать отдельно: туфли из шикарной змеиной кожи были разного цвета – одна туфля черная, другая же – желтая. Впрочем, пережившего лютый стресс Федю такого рода детали уже не шокировали.

Вальяжный баритон, вступивший в велеречивые пререкания с главарем шайки, был для нашего героя узнаваем, ибо с таковым типажом ему уже однажды случалось иметь дело. Было это в далекие девяностые: один из первых совместных с молодой женой отпусков он провел в доме отдыха на Черном море – в Анапе. За одним столиком с ними трапезничал такой вот бывший артист провинциального театра, застрявший лет на десять в характерной роли Несчастливцева из пьесы Островского «Лес». Так что Фёдор Михалыч сходу прилепил к седым усам спорившего ещё и прозвище – Актёр Актёрыч.

В краткую паузу, после фразы Актёрыча, и его взор и взор пожилого господина обратились в сторону вошедшего, но не выразили ни удивления, ни замешательства. Старший молча кивнул, и жест этот обозначал, мол, присаживайся. Хвостатый малый мигом наполнил граненый стакан до краев вином и протянул гостю. Тот судорожно схватил его обеими руками и, жадно присосавшись, опустился на стул. Дальнейшего внимания он не удостоился. Старик же изрёк, обращаясь к Актёр Актёрычу:

– Ты не дал мне завершить. Да, Евангелие от Иоанна отмечено тобой весьма вовремя и остроумно, но мы копнём глубже!

Единственной, кто выделялся из этой компании, была та загадочная женщина, с которой всё и началось. Сейчас она стояла, опираясь на стену, полуприкрыв глаза и скрестив руки на груди. Украдкой поглядывая в ее сторону, Фёдор, все-таки, начал прислушиваться к продолжению разговора, который с каждой фразой увлекал его внимание все больше и больше. Следует отметить, что с того самого рокового момента, как он преследовал босоногую, его внимание как будто бы направлялось внешними силами. Редкий человек отдает себе отчет, что он не является хозяином внимания, напротив, о внимании нельзя сказать «моё» – оно само руководит человеком. Впрочем, автор немного забегает вперед.

Так вот – это самое внимание сыграло с нашим героем шокирующую и, вместе с тем, интригующую шутку. По ходу рассказа старого продувного лиходея (а сие прозвище пожилого господина явилось Феде уже при первых фразах оного), мысли заплясали буквально вприсядку, понуждая тело немедленно дать стрекоча из этого гиблого места, да вот комиссия – тело-то как раз будто приклеилось к стулу и даже онемело настолько, что стакан с недопитым вином застыл в захваченной кататоническим ступором вытянутой руке. Вскоре и мысли отодвинулись куда-то на задний план, став почти не различимыми. В таком вот натурально гипнотическом состоянии и пришлось выслушивать зловещую историю до самого конца.

– Душный август 1953-го. Вот уже третий вечер я обретаюсь в одном захолустном баре алжирского квартала Телемли. Нервы на пределе – не сегодня так завтра, судя по информации, полученной от сообщников, именно здесь появится тот, кого я должен буду отправить в мир иной. По моим сведениям, у жертвы закончились деньги, а передать ей средства к существованию может лишь один человек – однокурсник обреченного – некто Жак, по случаю и сам прибывший сюда из Парижа на каникулы к родителям.