Десмонд Бэгли - Ураган Уайетта

Так Костон оказался в армии Серрюрье.

Доусон удивлялся самому себе.

Всю свою жизнь он прожил как цивилизованный член североамериканского общества и никогда не задумывался над тем, что он будет делать, если попадет в беду. Как и большинство цивилизованных людей, он не сталкивался с подобного рода обстоятельствами. Общество оберегало и лелеяло его, он сам исправно платил налоги и был абсолютно уверен в том, что защита ему обеспечена всегда и что в случае необходимости кто-то станет между ним и грубой реальностью, такой, например, как пытки или смерть от пули.

Хотя он создал свой образ независимого мужчины, идеал для всей Америки и был склонен верить им же самим инспирированным газетным статьям, в глубине души он понимал, что образ этот дутый, и время от времени ему смутно хотелось знать, что же он представляет собой на самом деле. Он боялся этого вопроса и старался отмахнуться от него, потому что с ужасом осознавал, что на самом деле он был человеком слабым, и эта мысль страшно тревожила его. Но он никогда не мог убедиться в этом на деле, — возможность испытать себя ему не предоставлялась.

Презрение, которое почти не скрыл от него Уайетт, задело его за живое, и он почувствовал стыд за то, что хотел украсть машину. Настоящий мужчина так бы не поступил. И когда настал для него час испытаний, что-то в глубине души заставило его распрямить плечи и послать инспектора Розо к черту, прибавив, чтобы он делал это поскорей.

И сейчас, лежа на кровати и прислушиваясь к тому, как снаружи разверзается ад, он с удивлением думал о себе. Он вытерпел такую боль, о которой раньше и не подозревал, и чувствовал нарастающую в груди гордость за то, что смог найти в себе силы, глядя в холодное лицо Розо, произнести, прежде, чем потерял сознание:

— Повторяю, иди к дьяволу, сукин сын!

Когда сознание вернулось к нему, он обнаружил себя в чистой постели с забинтованными руками. Он не знал, что произошло, и не понимал, почему он не может встать. Он сделал несколько попыток, но оставил их и сосредоточился на себе, на своей новой удивительной сущности. Всего за один час он обнаружил, что ему не понадобится больше его образ, работающий на публику, и ему незачем мучить себя самоанализом.

— Я никогда больше не буду бояться, — шептал он разбитыми губами. — Господи, я выдержал, я избавился от страха.

Но когда начался артиллерийский обстрел, он все же испугался. Он не мог подавить естественную реакцию своего тела, и страх вошел в него вместе с мыслью о том, что белый потолок над ним вот-вот рухнет и очередной снаряд унесет только что обретенное им мужество.

Недалеко от Доусона в камере сидел Уайетт, закрыв уши руками, так как грохот снаружи стал нестерпимым. Лицо его было исцарапано осколками стекла, к счастью, не задевшими глаза. Некоторое время он вытаскивал кусочки стекла из своей кожи. Это было болезненное и скрупулезное занятие, и Уайетт сосредоточился на нем целиком. Теперь он полностью осознавал, что происходит.

Фавель сосредоточил весь огонь на площади Черной Свободы. Снаряд разрывался за снарядом, и едкий дым вплывал в камеру сквозь окошко. Полицейский участок пока избежал прямого попадания, во всяком случае так полагал Уайетт. Он знал, что если это случится, прозевать это будет невозможно. Сидя в углу камеры, как кузнечик, опустив голову между высоко поднятыми коленями, он думал о том, что ему делать, если снаряд угодит в здание — в том случае, если он останется жив, конечно.

Внезапно раздался умопомрачительный грохот взрыва, сотрясшего камеру. Уайетт почувствовал себя как мышь, забравшаяся в большой барабан — он был совершенно оглушен, и звуки в течение некоторого времени доходили до него словно сквозь несколько слоев ваты. Он медленно, с трудом встал на ноги, помотал очумелой головой и прислонился к стене. Немного придя в себя, он оглядел свою камеру. Снаряд попал в здание, это было ясно, и что-то в нем, слава Богу, изменилось.

Он посмотрел на противоположную стену. Безусловно, в ней не было вот той выпуклости. Он подошел ближе и увидел зигзаг широкой трещины. Он толкнул стену рукой, затем навалился на нее плечом. Но она стояла.

Он сделал шаг назад и оглядел камеру в поисках какого-нибудь орудия. Стул не годится — с ним можно было атаковать человека, но не стену. Оставалась кровать. Она представляла собой металлический каркас с сеткой. Спинки кровати были составлены из небольших частей. Болты, которыми они скреплялись между собой, проржавели, и после получасовой работы ему удалось вытащить их и изготовить набор необходимых ему инструментов: два примитивных лома, несколько сделанных из пружин скребков и предмет, названия которому не существовало, но которому он, несомненно, мог найти применение.

Чувствуя себя Эдмоном Дантесом, он опустился перед стеной на колени и стал скребком выковыривать из трещины каменную крошку и цемент. Цемент, видимо, столетней давности был исключительно тверд, но взрыв все-таки сделал свое дело, и постепенно Уайетт проковырял в стене дыру, достаточную для того, чтобы вставить в нее конец одного из своих ломов. Он налег на него всей своей тяжестью и с удовлетворением заметил, что кусок каменной стены слегка подался.

Он отступил назад, чтобы прикинуть, как действовать дальше, и осознал, что интенсивная стрельба по площади прекратилась. Снаряд, который попал в полицейский участок, был, должно быть, одним из последних в этом направлении, и сейчас он слышал лишь отдаленный шум сражения, доносившийся с северной части города.

Он перестал думать о стрельбе и задумчиво посмотрел на свой самодельный лом. Лом — это рычаг, стал рассуждать он, точнее часть рычага. Другая его часть — опора, а ее-то у него и не было. Он посмотрел на раму кровати и решил, что она была бы хорошей опорой, если бы подходила к отверстию, которое он сделал. Пришлось начинать сначала и выскребать новую дыру.

Вновь это отняло у него много времени. Под конец руки его покрылись царапинами и ссадинами, кончики пальцев кровоточили и болели, словно по ним прошлись наждаком. Он устал и страдал от жажды. Воды в графине, стоявшем в камере, давно не было, и никто с момента последнего взрыва его не навестил. Само по себе это было неплохим знаком.

Он вставил свой лом в новую дыру и повернул его. Опять кладка чуть-чуть подалась. Он пододвинул ближе кроватную раму и, используя ее как опору, налег изо всех сил на сооруженный им рычаг. Что-то должно было поломаться — лом, кровать, стена, а может, сам Уайетт. Он надеялся, что это будет стена.

Он почувствовал, что металлическая труба от кровати сгибается, но продолжал давить. Внезапно послышался скрежет, что-то подалось, и Уайетт очутился на полу. Он поднял голову, закашлялся и замахал рукой, чтобы отогнать клуб пыли, клубившейся над ним и освещенной ярким лучом солнца, шедшим из отверстия, которое он только что проделал.