Сергей Михайлов - Колыбель качается над бездной

Ладно, поживём – увидим. Рано или поздно я отсюда выберусь, в этом я нисколько не сомневался – тогда и разберёмся, что здесь реальность, а что фантастика…

Иногда я наведывался в лабораторию к Лене. При виде меня она мило улыбалась – и тут же вновь замыкалась в своём мирке, возвращалась к своим микроскопам, колбам-ретортам, калиям-натриям-пропанам-бутанам. Я вспыхивал в её сознании микроскопической, едва тлеющей звёздочкой, привычным атрибутом прошлой жизни, ныне почти стёршимся из памяти. Я всё ещё жил там, на самом дне её уснувшей души, в её некогда любящем сердце, но жил неким атавизмом – словно копчик или слепая кишка. Вроде не нужен, а отрезать больно. Мол, пусть живёт, жалко что ли?

И я жил – атавистическим отростком, эдаким полузабытым аппендиксом. Жил, как мог. А она, моя Лена, всё реже появлялась в гостинице, в нашем номере эпохи соцреализма, и всё дольше оставалась здесь, в этой ненавистной мне научной келье. Здесь же, в периоды короткого отдыха, она в конце концов приспособилась и спать, чем окончательно отдалилась от меня. Отныне мы встречались только в столовой – я специально поджидал её у входа в местный пищеблок, надеясь хоть чуть-чуть побыть с ней рядом вне стен проклятой лаборатории, хоть немного растопить лёд в её душе, вернуть, вдохнуть в неё прежнюю любовь. Всё было тщетно. Её обычное общение со мной сводилось к серии дежурных фраз, а на вопросы, заданные в лоб, она в ответ лишь вежливо улыбалась. Как я ненавидел тогда эту улыбку! О, я готов был размазать её по этому милому, дорогому личику, втоптать в эти мягкие губы, растереть в пыль, распылить на атомы! Но я был бессилен. Лена уходила от меня, уходила всё дальше и дальше – в вечность…

Неприкаянным бездельником бродил я по городку, изучал окрестности, плевал от нечего делать в озеро, вкладывая в каждый плевок всю свою безысходность и надеясь утопить её в этом стоячем болоте вечности. В поисках выхода безуспешно пытался забраться на острые скалы – в результате дважды сорвался и едва не разбил себе голову о камни. Залезал на крыши домов и подолгу стоял на самом краю, наполовину свесив ступни над пропастью, рискуя в любой момент сорваться вниз и расшибиться в лепёшку. «Интересно, – размышлял я в эти мгновения, – умру ли я тогда? Или, словно резиновый мячик, отскочу от асфальта и умчусь в голубое безоблачное небо к… едрене фене? Сохранилась ли здесь смерть хоть в каком-нибудь обличии? Если я, скажем, садану вон того вундеркинда кирпичом пор чайнику, отдаст он Богу душу, или лишь одарит меня своей мерзопакостной улыбочкой и, как ни в чём не бывало, зашагает прочь?»

А с некоторых пор я начал прислушиваться к глухим ударам, которые порой доносились из недр земли. Тогда воздух начинал вибрировать, а озеро морщилось, вздрагивало мелкой рябью, которая тут же исчезала, едва подземные толчки прекращались.

Я как-то спросил у Дмитрия, что это за гул. Но он лишь пожал плечами.

– Он здесь постоянно. Сколько себя помню, столько его и слышу. Иногда он быстро проходит, но чаще длится достаточно долго. Никто не знает, откуда он.

Однако я ловил себя на мысли, что уже слышал нечто подобное. Там, в недрах горы, когда мы с Леной (прежней Леной) бродили по подземным лабиринтам, бетонные стены излучали подобную вибрацию – словно какие-то мощные механизмы работали в каменной толще.

Этот райский уголок всё более напоминал мне вершину айсберга, его видимую область. А какие страшные секреты таила в себе его скрытая, подземная часть, не знал никто. Возможно, именно там, внизу, под внешне благополучной оболочкой Эдема, и была сокрыта преисподняя, куда некогда спускался Данте в сопровождении верного Вергилия. Сковырни оболочку – и снизу попрёт нечисть, с рогами, копытами, сковородками, серной вонью и прочими адскими атрибутами.

Иногда на меня накатывала дикая злость, и я готов был расквасить нос любому, кто попадётся под руку. Депрессия выплёскивалась наружу плохо управляемой агрессией, и мне едва удавалось сдерживать себя, чтобы не перейти от мыслей к делу. Как правило, досуг свой я проводил на набережной, которая являлась своего рода зоной отдыха для здешней учёной братии. Сия братия нередко прохлаждалась здесь, совершая променаж по гравиевым дорожкам или восседая на уютных скамейках, поодиночке, парами, а то и целыми косяками. Проходя мимо, я невольно прислушивался к их разговорам – и всегда слышал только одно: обсуждение научных проблем. Вот это-то меня и бесило больше всего.

Как-то раз я пребывал в особо мрачном настроении. Лена в очередной раз отказала мне в разговоре по душам, сославшись на массу неотложных дел. Я пулей вылетел из её лаборатории, боясь сорваться и наделать глупостей. И теперь, едва сдерживая клокотавшую в груди ярость, вышагивал вдоль озера и разминал костяшки пальцев на правой – ударной – руке, явно намереваясь сжать её в кулак при первом же удобном случае, со всеми вытекающими отсюда последствиями. И тут, прямо по курсу, вижу парочку, уютно примостившуюся на скамейке. Пацан и девчонка. Воркуют, голубки. Ага, вот и первая жертва! Подхожу ближе, прислушиваюсь – и ловлю ухом термины, ставшими уже привычными: бином, дивергенция, асимптота, конгруэнтность и прочая белиберда. Ух, и вскипел же я тогда! Это стало последней каплей. Им что, голубкам, больше потрепаться не о чем? О любви, например, о сексе, о семейных заботах? Была б моя воля, я за употребление подобных выражений в общественных местах пожизненный срок давал бы, без суда и следствия, с отбыванием наказания в зоне строгого режима! А при повторном нарушении – вышку, расстрел на месте преступления. И никаких тебе мораториев на смертную казнь.

Кулак в ход я так и не пустил. Мне пришла на ум более изощрённая пытка.

Я поравнялся с ними, нагло поставил одну ногу на скамейку, как раз между ними, и упёрся в парня тяжёлым, как мне казалось, немигающим взглядом. Выдержал подобающую паузу, чем привёл голубков в немалое смущение.

– Эй, братан, не подскажешь, который сейчас час? А то мои, – я сунул ему под нос наручные часы, которые назло всем демонстративно продолжал носить, – остановились.

Словно по команде, они удивлённо вскинули брови и тут же одновременно улыбнулись. Смысл моих слов до них, кажется, не дошёл.

– Ну чего ты лыбишься, пацан? Я ведь, кажется, простой вопрос задал, – перешёл я на более грубый тон. – Время, спрашиваю, сколько сейчас?

Улыбка на его губах поблекла, в глазах мелькнула искорка испуга.

– Извините, я не понимаю… – проблеял он.

Ага, пробрало, бином яйцеголовый! Ну, сейчас ты у меня лезгинку плясать будешь!

– Котлы у меня остановились, сечёшь? – Я снова затряс перед его глазами запястьем со своими старенькими часами. – Стрелки на семи часах стоят, во, глянь! Никак не въеду, на семи утра или на семи вечера. По солнцу хотел определить, но солнце куда-то пропало. Так ты скажешь мне, утро сейчас или вечер?