Андрей Гальцев - Театр «Глобус». Роман

Сквозь тонкое место облачной пелены слегка проступили звёзды.

В переулке заорали коты, корябая голосами ночь. Только стёкла окон и латунные ручки входных дверей сохранили невозмутимость, их блеск не дрогнул. Вот оно – место казни.

Здание было построено со вкусом. Торжественный фасад обещал публике настоящее театральное искусство – и неизменно обманывал.

Афишу Крат знал уже наизусть. Она висела на стене возле входа, освещённого фонарём. Буквы играли в глазах и сами отпечатывались в уме:

Реалити-пьеса Дружба Насмерть

в исполнении психодраматического дуэта Крат-и-Дол

драматург: лауреат премии Национальная Трагедия

Эрик Свищ-Мутовин.

Премьера 19 мая.

Лишних билетов не будет!

Девятнадцатое как раз этой ночью наползло. Крат покрылся мурашками, пора готовиться к прыжку в пропасть, в пасть «Глобуса». Крату и Долу предстоит сыграть не только не отрепетированный, но даже не понятый спектарь! О, нищета! Только она заставляет человека пускаться в такие авантюры.

Крат услышал машину со стороны рабочего подъезда. Допустим, сейчас 3 часа ночи – кто бы мог приехать?

Возле служебной двери стоял медицинский фургон, два санитара вытаскивали больничную койку. «Поди, для кого-то из нас», – подумал Крат, приближаясь.

– Привет, Николаич, чего не спим? – он увидел театрального сторожа, прожигающего темноту сигаретой.

– Дупа велел принять койку на колёсиках и пять огнетушителей, – хрипло ответил Николаич.

– Ясно, – с тревогой произнёс Крат. – А почему на колёсиках?

– Говоришь, ясно, а самому не ясно. И мне тоже не ясно. Дак ты, что ли, с длинным приятелем выходишь на подмостки?

– Я.

– Хреновая у вас работа, – сказал сторож.

– Я бы с тобой поменялся, – сказал Крат.

– А я бы нет, – ответил тот.

У Николаича, который получал наименьшую в стране зарплату, все актёры хотя бы по разу занимали на пузырь. Когда 23 февраля, в мужской день, его спросили, о чём он мечтает, он сказал, что мечтает, чтобы ему вернули долги – тогда он купит мотоцикл и махнёт в деревню. Должны ему все, это правда, но насчёт махнуть в деревню Николаич похвастался. Хмурый старик был театральным домовым, он любил дикое актёрское стадо. Случаются на свете такие привязчивые люди. Он мог бы так же привязаться к заводу, например, но родился возле театра и на заре своей по-собачьему преданной жизни устроился в театр вахтёром. Приходилось ему временами подменять суфлёра, статиста и монтировщика сцены. Он был архивной памятью рампы и закулисья. Он помнил, когда у кого на сцене слетел с головы парик и как исполнитель вышел из глупого положения. Он видел насквозь театральные романы, включая те, что не состоялись. От него нельзя было скрыть ни тайный запой, ни договор о переходе на другую сцену. Порой он журил актёра: «Идёшь в театр, а на совести клякса».

«Николаич, ты бы лучше намекнул про совесть нашим вампирам: главрежу и продюсеру», – отбрёхивался актёр. «Ты за себя отвечай. Главрежа, допустим, зарезали; а продюсер, допустим, жидко продюсрался, а ты ходи чистый, невиновный», – беззлобно наставлял Николаич. Он всегда курил; Крат не понимал, как пожилой человек может всё время дышать дымом.

– Николаич, ты же оракул: как сегодня отработаем на сцене? – испуганно спросил Крат.

– Не знаю, – домовой задумался. – Плохое сказать – напугать, хорошее сказать – обмануть. Но так оно в жизни всегда, а ты не робей. Чести не теряй! Жизни-то всё равно не вернёшь.

– Спасибо на добром слове.

Крат поплёлся обратно, ничто не радовало его: ни рассвет над городской окраиной, похожей на нижнюю челюсть, ни серебристый блеск птицы, взлетевшей именно в тот миг, когда длинный луч достиг её из-за горизонта. Девятнадцатое… и никогда календарь не споткнётся.

В родной котельной противная обстановка показалась ему утешительной. Пахло перегаром и окурками. Крат не стал закрывать за собой дверь, впуская свежий воздух и рассвет. Дол спал. Похоже, он принимался читать пьесу, потому что она лежала ничком на столе. Крат взял листки и посмотрел в конец, надеясь, что там что-нибудь изменилось.

Больной: «Не убивайте меня, адские помощники! Оставьте мне последние минуты!» А двое хищно блуждают вокруг его кровати.

Крат бросил пьесу на то же место. В конце-концов, проваленный спектарь – не самая великая беда на свете. Ну не заплатит им Дупа, и что? Крат загадал: если будет провал, он уедет в глухомань, заведёт кур, будет жить, как жили предки. «Надо Николаича подговорить, вместе махнули бы в деревню». Это решение придало ему крепости, он лёг и заснул. А Дол заворочался.

– Эй, Крат, спишь? Хорош спать, пора мозгами шевелить!

Дол так устал от произнесённых слов, что вновь упал головой на подушку, роль которой исполнял свёрнутый в рулон бушлат.

– Театр! – посопевши, проворчал он. – Люди тянутся к свету, а самый тот, кто несёт им свет, помирает. Плохо мне, Крат. Слышишь меня? Сократ твою Платона Пифагора в три гипотенузы мать! Прокруст, подъём!

Если Дол выражается кудряво, значит, он трезвеет. Крат об этом подумал, накрывая лицо одеялом. Накрыл и затаился, потому что не хотел отвлекаться от своей тоски. Настал один из самых плохих дней в его жизни.

Дол занял своими действиями всю котельную. Устроил вытрезвитель: пил соду, парил то лицо, то ноги, включал шумный электрочайник возле головы Крата. Густо мазался кремом и шлёпал себя по щекам, пинал стул, матерился.

В этакой обстановке пришлось Крату промаяться полдня, терпя время. Эх, заснуть бы и проснуться уже завтра, да спросить у Николаича, как провели спектарь.

Дол тоже невзлюбил спектарь, но его угнетала не сценическая неопределённость, а необходимость выйти на сцену трезвым. Требовался подвиг. Кроме того, Дупа велел Долу как можно больней задирать Крата на сцене, и пускай Крат не будет к тому готов – получится интересней. Долу неприятно было таиться от друга, но он поклялся молчать, за что и получил червонец, пропитый в указанные дни во имя искусства, а также за любовь, дружбу и, само собой, за здоровье.

Крат интуитивно догадался о сговоре и спросил напрямую. Дол замялся… но, услышав о разрыве товарищеских отношений, раскололся. Если бы червонец не был к данному часу полностью истрачен, угроза разрыва, пожалуй, не возымела бы такого действия.

– Только ты ничего не знаешь, я тебе ничего не говорил! – шелестящим голосом попросил Дол.

Крат промолчал.

Старые хромые ходики, списанные из театрального реквизита, с вылезшей навсегда кукушкой, пробили, вернее, прокаркали 16 часов. Пора! Актёры поплелись туда, куда земля со всех сторон клонилась, прогнувшись под тяжестью театра. Город стал гравитационной воронкой.