Андрей Гальцев - Театр «Глобус». Роман

Лиля оживилась, увидя возможность поковыряться в том, кто не взял её в жёны. А он испугался, увидев раковую опухоль своей прошлой жизни.

– Кратыш, посиди рядом, поговорим как в старое доброе время, будь оно неладно! А ты, Дол, помолчи, наливай лучше.

Черты безобразия в её лице, прежде сдержанные, нынче распухли; это было лицо утопленницы, подкрашенное художником из ритуальной службы.

– Между прочим, я сегодня заходила к твоей маме, так, дело было, ну, разговорились. Она мне сказала странную фразу. Я не сразу разгадала. Ты, говорит, живёшь теперь в отдельной квартире, так ты не «выделяй моему сына угла в твоём доме, чтобы он не вёл себя слишком самостоятельно». Ха-ха, твоя самостоятельность её волнует, как же! – Лиля откинула голову и напрягла тёмные большие ноздри. – Она всем показывает, что не пускает тебя жить не из эгоизма, а с воспитательной целью. Ну и лиса! Я знаю, ты только не обижайся, отчего твоя жизнь такая неудачная. Это мамаша твоя отравила твою жизнь, и сделал из тебя изгоя. Всем и каждому она против тебя наговаривает гадости, – Лиля выпила, как мужик, большим глотком, потрясла неаккуратной головой. – И между прочим, когда я считалась ещё твоей невестой… я тебе тогда не сказала, она меня упорно настраивала против тебя. За тобой, дескать, надо следить и воли тебе не давать, а то ты слишком легкомысленный. Ха-ха! Кратыш, твоя беда как раз в том, что ты слишком серьёзный. Нашла легкомысленного! Да от твоих угрюмых мыслей любая баба сойдёт с ума. Я вот сошла. Дол, – она ткнула его локтем, – научи его легкомыслию, ему будет полезно. Я уверена, ему уже и девки не дают, потому что он зануда. Ха-ха!

Дол ещё налил ей, она ещё выпила, точно была одна.

Крат невольно вспомнил их совместную жизнь: эти плавающие в безволии глаза, раздутые ноздри, сладострастное предвкушение скандала и упоение в хамском надсаде.

Сейчас новая хамская мысль поступила в Лилину душу.

– И никогда из тебя ничего не получится!

– Что должно получиться? – любознательно поинтересовался Крат.

– Да, кстати, вопрос, а что вообще должно из человека получаться? – Дол кое-как сфокусировался на их беседе.

– Ну… да ладно, вы оба не мужики! – она обвела их уничижительным взором и верхнюю губу наверх завернула. – Мужик, он бабу обихаживает. У него и законная в порядке, и та, которая сбоку, тоже в порядке содержится. Для куража обе ругаются, но обе довольны. А вы?! Голытьба! Мечтатели никудышные.

– Дожили, шлюхи учат нас уму-разуму, – заметил Крат.

Она вмиг уставилась на него полными ненависти глазами и хлопнула изо всех сил по столу, точно страшную муху прикончила.

– А ты знаешь, отчего я стала шлюха? Потому что ты меня бросил!

– Жалею, что не в первый день, – Крат устало поднялся, посмотрел на неё. – Тебе надо лечиться, Лиля: собственными силами ты себя не одолеешь.

– Сам лечись, Склифосовский! – завопила она и тут же повернулась к Долу. – А ну дай ему по морде!

Крат вышел и закрыл за собой дверь. Там раздался грохот. Он опять отправился бродить. Сквозь прозрачное облако светила луна, как сквозь матовое стекло. На земле никого, только шелест бумажки. Он успокоил сердце и огляделся. Не было других свидетелей этой бледной ночи, значит, Крату приходилось одному верить в эту ночь.

Он вернулся через пару часов, робко заглянул. Дол спал, женщины не было, пол мерцал осколками посуды: отвела душу. Крат впервые за годы перекрестился и впервые за сутки лёг.

Другие Доловы собутыльницы и сокоечницы, что пришлись на последние вечера перед премьерой, мало отличались от Лили, да и между собой различались только именами и несущественными признаками. Родственные внутренне, они с одинаковой грубостью требовали чуткого к себе внимания. Крат отметил, что пьющей женщине, пока она не упадёт, всегда чего-то хочется: мужчину, или выпить, или хохотать, или рыдать, или ругаться. Ни разу не застал он приятельницу Дола, кто бы та ни была, в нормальной задумчивости. Ночью под скрипы железной койки, похожие на крики чаек, думать о пьесе не получалось. Днём он старался вчитаться, но что и как играть, не придумал. Да и по сути ничего не было тут написано.

В последнюю ночь Дол с подругой устроили «аперитив», то есть посреди ночи поднялись, включили свет и возобновили пьянку.

– Старина, сбегал бы ты – глянул бы на афишу, – Дол приподнялся, небрежно махнул рукой в сторону выхода, словно выгонял надоевшего соседа, затем упал на стул и рухнул на пол, ибо стул развалился. Дама засмеялась размазанным ртом.

Напрасно Крат пытался уснуть. Дола мутило, и он стонал, поэтому дама перелезла на кровать к нему и растолкала его, сонного, требуя активного участия в её жизни или хотя бы в теле. Крат прогнал её. Она шатко собиралась, неловко колготилась, браня хозяев. Лишь с одним делом управилась достойно: когда её начало рвать, успела выбежать за порог. Гостья, отплевавшись, удалилась наконец-то с глаз долой, из слуха вон. Дол поднялся и принялся ругать Крата за то, что тот выгнал прекрасную женщину, которая умеет отдаваться вся целиком . Слово за слово – они поругались. От женщин Дол перешёл к искусству и пояснил, что пьёт и общается с нимфами, а также с ведьмами и неопределёнными женщинами из-за тяжкого бремени ответственности – ответственности актёра перед своими поклонниками.

Это было нечто новое в арсенале его суждений.

– Люди рупь на билет потратили, оцени! В кризисное время – рупь! Всё равно что своё нательное бельё принести в театр! – он зарыдал, тронув оголившийся нерв отзывчивости. Его закрытые глаза стали похожи на пельмени, из которых вытекает сок.

Крат вышел на улицу, мысленно оставив Долу гору народного нательного.

Он уже видел афишу их дикого спектаря, но, тем не менее, отправился к театру сызнова. Туда его манила тоска, так манило бы место собственной казни.

Он и вправду так воспринимал спектарь как один из инструментов своей гибели. Умирание начинается много раньше физической смерти, загодя. И чаще всего образ жизни и есть образ смерти, если жить не по правде. А как по правде? Хотя бы представление о ней как получить? …Когда-то он пошёл в театр, чтобы поумнеть. Оказалось, там надо кривляться (дуэт «господин Поползень и господин Оползень» один чего стоит). Может, надо было упереться головой в стол и пойти в писатели? Тоже нет: именами и рукописями авторов торгуют барыги-издатели. Надо было пойти в отшельники. Надо было выбрать такой путь, чтобы социума было мало, а природы и внутреннего мира много. Надо было идти к одиночеству! А я заигрался в общение! – сокрушался Крат. Да-да, смерть и судьба – одно и то же; судьба – это спектарь смерти, предварительные ласки… Надо быть человеком без судьбы – отшельником. Но ведь такое решение не от идеи принимается, а готовностью и стремлением всей натуры. Тут радостная смелость нужна, а не просто неприязнь к своей социальной шкуре. Древний отшельник не боялся одиночества, голода и одичания, потому что с ним была вера, а сейчас только туристический религиозный атлас. И никто не подскажет, как это сделать… потому что нет культуры. Культура – это подсказка о путях и сумма примеров, и совсем не фиглярство на театральной сцене.