Андрей Гальцев - Театр «Глобус». Роман

За долгие годы он разгадал её беду. У неё была особая манера не просто жить, а производить впечатление. Других людей она превращала в зеркала, отражающие прекрасную молодую женщину или, с возрастом, благородную даму. Отражаться в чужих сознаниях для неё было важнее, чем любить кого-то.

Такую потребность идеально жить в чужих сознаниях Крат назвал болезнью «чус» (чужое сознание). Только здесь больной способен отобразиться без разных там постыдностей и пустот, коими изъедена почти каждая личность. Только здесь он может блистать.

Маргарита Петровна в детстве была красивой девочкой, а в юности – красоткой, и самой большой отрадой для неё было собирание знаков лести. Её навсегда пленило удовольствие кормить себя чужим восхищением.

Внутреннее своё содержание она с хитрой неуклюжестью прятала. Во всяком случае, свою подлинную жизнь она принизила до роли подмалёвка, до черновика.

Разгадав эту духовную болезнь, Крат сильней пожалел мать. Какая ж тоска ревниво и неотступно следить за своим отражением в чужих умах! Как вредно заботиться об этом отражении, забыв о главном, которое нигде формально не отражается, о душе!

Маргарита Петровна с преувеличенным старанием искала тапочки.

– Не надо, я так, – сказал поскорей.

– Ничего, я найду, что же ты будешь, словно босяк… я, правда, недавно мыла полы… что ж, вот и нашлись твои тапочки.

Она выпрямилась и посмотрела на него горестно.

– Несколько дней назад приходила Ляля… – он чуть не добавил, что Лиля и в котельную приходила, – принесла кота якобы на один день. Сказала, что переезжает в квартиру какой-то умершей родственницы. Надеюсь, ты понимаешь… раз она мне об этом сказала, значит, хочет, чтобы ты вернулся и чтобы у вас был дом, была семья, – мать произнесла последние слова с великим драматическим посылом и вместе с тем с обвинением в адрес Крата, исполненного чёрствости.

Ей было бы идеально удобно, если бы он поселился у Лили и снял вопрос о необходимости «выделять ему комнату».

– Мне нравится жить одному.

– Я ни в коей мере не замахиваюсь на твоё одиночество, что ж, вольному воля. Только, по-моему, ты одинок лишь потому, что не умеешь ладить с людьми.

– С плохими людьми не хочется ладить.

Сказав это, Крат улыбнулся, вспомнив недавние упрёки пьяной Лили о том, что Крат не умеет ладить с людьми.

Мать махнула рукой, отгоняя фразу сына прочь.

– Да, где же он? Мурзик, Мурзик! – позвала кота заботливо-призывным голосом.

Из-под кровати высунулся несколько свалявшийся кот с глазами яркими, как вечерние окна. Этого Мурзика он знавал, когда тот был ещё подростком. Крат прогуливался с ним по парку, а дома пытался отбить у него охоту метить углы. Впрочем, веник против извечного инстинкта – слабый инструмент. Крат всё это вспомнил, ну а кошачья память едва ли хранила их склоки и прогулки по парку.

Из жалости к матери он достал из кармана мотылька.

– Возьми, это волшебный мотылёк.

– Ну, прямо уж волшебный! – с нарочитой иронией произнесла Маргарита Петровна.

– Да, он лежал в костре и не сгорел, – Крат сильно упростил историю.

Она взяла мотылька двумя пальцами, но тут же брезгливо разжала пальцы, и мотылёк упал возле кота. Не успел Крат нагнуться, как движением хоккеиста кот загнал мотылька под шкаф. Там послышалось деликатное чавканье.

– Зачем ты взяла этого мерзкого кота?!

– Отчего же сразу «мерзкого»?

– Потому что он съел мотылька! – жалобно воскликнул он.

– Жаль, конечно, раз он был тебе дорог… так что ты говоришь? Ах да, я хотела поставить чайник.

Раздался телефонный звонок, удивлённая мать передала трубку сыну. Там тишина. Крат угадал молчание Дола.

– Тебя выпустили, да?! Серёга, ты где?

– Дома, у матери, – сказал Дол шёпотом. – Я звонил тебе на мобильный…

– Я его потерял. Что с тобой? Говори нормально.

– Приходи скорей, пока я жив.

Дол дай отбой. У Маргариты Петровны в лице тревога.

– Откуда его «выпустили»?

– В двух словах не расскажешь.

– Неужели из полиции?!

– Ладно, я побегу. Извини, даже не спросил, как ты себя чувствуешь.

– По-разному, – посмотрела на него с каким-то подозрением.

Из её организма некогда появился – ужас, как из норы! – непонятный мужчина с тяжёлыми плечами в клетчатой рубашке. Да и зачем? – думала она с безответным удивлением.

Сын теперь тоже ищет ответ на этот вопрос.

Родить ребёнка лукавой женщине плохо ещё и потому, что от него не скроешь свою жизнь: ребёнок – это глазастый судья. Пристрастный и неправедный судья, – по оценке Маргариты Петровны. Остальных людей она всегда обманывала, априори полагая, что они глупей, чей она.

С возрастом в нём стали ярче проявляться чёрточки отца: он так же покачивал головой, будто говорил сам с собою, так же смотрел на неё с печалью. Общий ландшафт лица был тот же, и светлая щетина…

– Извини, мне надо торопиться, – он поднял узел и шагнул на выход.

– Ты же хотел оставить…

– Знаешь, там вещи Дола, я лучше отнесу ему.

– Ну что ж, раз ты спешишь, я желаю тебе всего доброго. Главное – побольше добрых и чистых помыслов!

И в спину громко прошептала: «Из полиции выпустили! Господи! Зачем же туда попадать?!»

После свидания с матерью он пытался расправить озябшую, сморщенную душу.

Кричали мальчишки, гоняя звонкий мяч. Продавщица семечек, словно огромная белка, засыпала шелухой квадратный метр асфальта. Два бритоголовых парня с жилистыми шеями и волчьими глазами вышли из подъезда и двинулись куда-то, ведомые гормонами и голодной скукой.

Как рыбак, несущий улов своих дней, Крат горбато брёл по знакомым наизусть улочкам к дому Дола. Ради освежения глаз он, как всегда, посматривал в небо, где взор его путался в проводах. Между домами много чего висело с тем или иным провисом: кабель-ТВ, кабель-банк; кабель-клиника, провода обратной связи (для торговых заявок); кабель приятных и лечебных ароматов и прочее. Также на стенах и крышах торчат приёмные тарелки – уши зданий, блюда для манны небесной.

Над домами пролетел маленький частный вертолёт, раскрашенный под осу. «Скоро неба не увидишь», – проворчал Крат.

Приближаясь к жилищу Дола, он всё больше волновался, вспоминая странный голос товарища.

На стене подъезда долгие годы выцветают слова, написанные красным фломастером. «Курим, пьём и материмся и собой за то гордимся». Дол не признавался в том, что это его стихосложение. В подъезде пахло детством – кошачьей мочой с прибавкой человеческой. Кажется, эхо вот-вот вернёт их голоса и прыжки по ступеням. Бабушка-самогонщица с первого этажа недавно всё-таки умерла. Дол тогда заплакал и назвал её второй матерью, которая вспоила его более правильным молоком. От её пойла у самых крепких людей ныла печень, в глазах стоял туман и язык произносил не то, что хотел сказать хозяин языка, однако всё это есть «ничтожная чепуха по меркам нашего героического времени», – так сказал Дол в поминальном слове. Взрослый Дол заходил в родной подъезд не к матери, а к этой женщине с опухшими ногами, которая никогда не покидала свою квартиру, если не считать последнего выноса.