Анна Бардо - Тень Мануила

Я неотступно следую за ним и хочу заглянуть ему в глаза, хочу заговорить с ним, хочу задать ему множество вопросов, но все, что мне остается, – это лишь его смутная тень. Тень, отбрасываемая им не на мощеную константинопольскую улицу и не на каменные стены домов, а на мою бестолковую жизнь, обретшую благодаря ему смысл.

На виллу Кареджи, некогда, в период своего расцвета, принадлежавшую семейству Медичи, а в нынешние времена входившую в ведомство обедневшего муниципалитета, с трудом находящего деньги на ее реставрацию, я попал будучи молодым аспирантом из российской глубинки с совершенно неясными перспективами. Окончив школу экскурсоводов и пройдя практику в нескольких итальянских городах, я был направлен сюда с рекомендациями на работу помощником куратора. Я хотел попасть сюда, потому что в моей голове был чистый, ясный и совершенный образ этого таинственного места. Великая платоновская академия! Место, где заканчиваются темные века и начинается Возрождение. Вилла, на которой призрачный образ грядущих времен явился самому Боттичелли… Но увы, вместо великолепного памятника рубежа эпох меня ждала нестерпимо скучная должность в забытой со времен Медичи деревне.

Двухэтажный мансион с традиционной рыжеватой черепичной крышей, окруженный великолепным, но неухоженным тосканским садом, вызывал большую гамму самых разных чувств. Безусловно, место, куда забросила меня судьба, было восхитительным, но не меньше, чем красоты, было в нем таинственности и величия. Отличающийся надменной простотой герб семьи Медичи, который здесь можно встретить повсюду, напоминал о том, кому некогда принадлежала Флоренция. Однако те времена давно миновали, а теперь одичавшие розы и дикий виноград придавали всей вилле довольно запущенный вид.

Полузаброшенной виллой изредка интересовались молодые ученые, пишущие диссертацию по искусствоведению, но гораздо чаще заезжали сюда пожилые туристы, направлявшиеся из Флоренции к тосканским виноградникам и случайно свернувшие не на ту дорогу. Или по срочной надобности искавшие туалет, ради которого они готовы были выслушать экскурсию, не слишком длинную, чтобы не задерживаться на пути к основной цели их путешествия – Кьянти Классико.

Для меня же вилла Кареджи была местом мистическим и невероятным. Несмотря на свой весьма неприглядный вид, она являлась одним из тех немногих архитектурных сооружений, что должны напоминать нашим современникам о прежнем, средневековом облике собора Святого Петра в Риме или собора Святого Марка в Венеции и давать представление о том, что мы обрели благодаря людям, собиравшимся здесь в далеком пятнадцатом веке, чтобы посвятить себя платоновской философии.

Но увы, как и многие другие памятники такого рода, вилла была предана забвению – хотя бы потому, что для многих ныне живущих итальянское Возрождение представляется скорее результатом, нежели процессом, который, по сути дела, продолжался целых три века!

Увы! Бесконечные толпы туристов едут за Возрождением в Сикстинскую капеллу и в собор Санта-Мария-дель-Фьоре, а не на ветхую романскую виллу, в которой одна лишь маленькая деталь – изящный балкон с греческой колоннадой – выдает пока еще несмелое, нерешительное восхищение архитектора античностью, предрекающее, однако, великое будущее зарождающемуся здесь стилю.

Чем больше я вдыхал тосканский воздух, раскаленный полуденным зноем, тем больше понимал, что именно здесь и находится то самое европейское место силы, где зародился импульс, побудивший людей вытащить из грязи мраморные античные статуи, попираемые до той поры ногами, и вновь, как в былые времена, поклоняться им, но не за их одухотворенность, а за их гармонию и красоту. Здесь, именно здесь зародилось нечто такое, что заставило Христа и Деву Марию не просто обрести человеческие тела, но и занять в церкви то место, которое занимали боги в античных храмах…

Однако, если бы все это, рассказанное мной на экскурсии, получило в чьей-нибудь душе чуть больший отклик, чем просто многозначительные покачивания головой, признаться, я был бы весьма польщен.

В Кареджи я большую часть времени был предоставлен сам себе и, согласно гуманистическим идеалам Возрождения, вел прекрасную жизнь: у меня было свободное время, душевный покой, изобилие книг, удобное место для чтения… Вот только поговорить здесь, кроме призраков Марсилио Фичино и Сандро Боттичелли да еще нескольких хотя и живых, но довольно мрачных людей, было совершенно не с кем.

Куратором виллы и по совместительству человеком, искавшим деньги на ее порядком затянувшуюся реставрацию, был Виченце Бали, начинающий седеть высокий и застегнутый на все пуговицы итальянец, считавший восстановление виллы делом всей своей жизни и оттого ни под каким предлогом не желавший ее покидать.

Из всех ныне живущих людей о вилле Кареджи больше Виченце Бали вряд ли кто-то знал. Он мог рассказать буквально все о каждой имеющейся здесь комнате, о каждом чердаке и подвале, о каждой потайной двери, даже о любой трещине в стене или неровности пола. Он мог часами говорить об архитектурных особенностях позднероманского стиля, но излюбленной его темой была сама платоновская академия, которую он горячо и искренне хотел возродить сразу после того, как закончится реставрация виллы. Кажется, он даже защитил (или, возможно, только собирался защитить) диссертацию о неоплатонизме, но, отчего-то не найдя себя в научном мире, решил посвятить свою жизнь служению одной из первых платоновских академий как месту.

Виченце обнаруживал некоторое сходство с Сандро Боттичелли, если верить автопортрету художника, оставленному им на «Поклонении волхвов». Копия этой картины висела на вилле, и мне часто приходила в голову мысль об их возможном дальнем родстве, а временами – о неприкаянной душе великого художника, вновь обретшей плоть в наши дни. Как бы там ни было, но Виченце обладал такими же пухлыми губами и густой вьющейся шевелюрой, хотя больше всего наталкивал на размышления об их сходстве холодный надменный взгляд, каким, судя по картине, мог смерить собеседника Боттичелли.

С синьором Бали у нас несколько раз случались интересные диалоги, но ближе к концу разговора его всегда заносило на тему, как он сам это называл, «нового возрождения». Притом хотел он возродить не внешний облик античности, а сами по себе языческие культы. Он подолгу рассуждал о том, как прекрасно было бы построить на Капитолийском холме новый действующий храм Юпитера, а в Пантеоне проводить службы всем римским богам. Идея эта показалась мне вначале интересной и неординарной, потом оригинальной, но повторенная в третий раз, она прозвучала до того странно, что затевать с Виченце новый разговор о философии Возрождения мне уже совершенно не хотелось.