Виктор Ананишнов - Изнанка матрешки. Сборник рассказов

Попил чаю и снова завалился на кровать. Только к вечеру пришлось встать, одеться и сходить в магазин купить кое-какой еды. В магазине долго простоял в раздумье у винного отдела, невесело вспоминая запавшие в сознание слова и реализованные угрозы Кути.

Бутылку всё-таки взял. И повеселел. Показалось, как будто лихо перешагнул какой-то важный рубеж, за которым всё, что осталось, представлялось теперь простым, неважным и не страшным. И даже боли прошли.

Дальнейшие действия подчинялись знакомой схеме. Деловито прикупил традиционной для себя закуски и, насколько мог, бодро зашагал домой.

– Бум-бум-бум! – напевал Он, поднимаясь с остановками и одышкой по лестнице вверх – лифт не работал.

Влажный прохладный ветер приятно освежал кожу. Пахло нечистотами и удушливым аппетитно жареным мясом. Слышались приглушённые звуки, создаваемые множеством людей и животных.

Косые лучи солнца конца дня освещали выложенную камнем площадку и дюжину раздетых по пояс толстяков, рты которых были забиты едой, а они обеими руками ещё добавляли в них.

– Чего сидишь? Желудок не набиваешь? Чрево не холишь? Или объелся?

Жующие засмеялись, как от неожиданной шутки.

Он поднял глаза и увидел перед собой громадного мужчину с монгольфьером на месте живота.

– Я-я?.. э-э… – Он никак не мог сообразить, где это он сейчас находится и кто Он теперь? Ведь только что Он всходил по лестнице, напевал и предвкушал выпивку. – Вы это мне?

– Тебе, тебе, – сказал великан-толстяк. – Чтобы мне не пообедать!

Это тоже, наверное, была шутка, так как все вокруг непринуждённо возликовали.

– Кто… Где… – промямлил Он, не зная, что и сказать.

– Новенький? Га!.. Новенький! Так бы и говорил… – неизвестно чему обрадовался великан и растопыренными пальцами толстенных рук ударил себя по громадному пузу, как по барабану. – Бу-бу-бу! – отозвался живой шар. Самозабвенно прослушав исполненную партию, великан продолжал: – Тогда давай знакомиться… Андромед! О! Запомни моё имя! А ты будешь… Гей. Нет. Лучше – Афин. Тоже не подходит. Может быть, Елен? Ага! Елен! Чтоб мне не пополдничать!

Все толстяки покатились в смехе от его последних слов. А Андромед сказал и в самодовольной медлительности во всём уверенного человека развернул живот в сторону таких же, как и он, больших жирных весёлых сотрапезников, среди которых объявился вновь наречённый Елен.

– Ешь, Елен! – пригласил сосед, с коим рядом оказался Елен, подсев в круг едоков, и пододвинул к нему громадную тарель с крупными, с картошку для посадки, лоснящимися жиром бобы. – Первое средство для веса и устойчивости.

– Да, – подтвердил Андромед, с усилием проталкивая слова сквозь занятый рот. – Так мы их, тощих, одними животами посталкиваем. Пусть только полезут…

Елен сидел, тупо уставясь в бобы, и так ничего и не понимал. Ясно было одно – это опять не сон, а новое какое-то качество в переходе из его реального мира в этот… странный, чужой.

– Пей вино, Елен! – подтолкнул под локоть второй сосед. – Утоляет жажду и добавляет аппетита.

– Ты это брось, не есть! – пророкотал Андромед и икнул. – Без живота Крепость не защитишь. А мы – пузо к пузу! Гав!.. Кто нас одолеет, кто с места сдвинет?

– О-го-го! – утробно отозвались смешливые толстяки.

Они с шутками схватили Елена и стали наталкивать в его рот скользкие бобы. Он давился, сопротивлялся, пытался кричать…

Он сидел под дверью своей квартиры и безудержно икал. С остервенением выплюнул кашу из бобов, всё ещё забивавшую рот и горло. Тяжело дыша, поднялся, открыл дверь, ввалился в прихожую. От еды мутило.

Как гуся к празднику откармливали, – думал с омерзением.

– Пук-лик! А ты чего стоишь?

Опять! – обожгла отчаянная догадка о новом переходе.

– А ну-ка, догоняй!

Обжа жёсткой лапищей толкнул обалдевшего Пуклика в мягкую спину и отвёл ногу для пинка. Но Пуклик отскочил, откуда только силы взялись, не вперёд, а в сторону. Обжа промахнулся и едва не упал, даже присел, чтобы удержаться на ногах.

– Ах ты, пьяница и обжора! – заорал он зверем только что посаженного в клетку.

Пуклик поостерёгся дожидаться, пока Обжа выскажется и начнёт действовать, и побежал, резко ощутив притихшую было боль в ногах и спине. Она ударила током, расслабила. Оттого его живот, лишённый поддержки ремня, отяжелел и сдвинулся вниз. Пуклик задохнулся, стал припадать на правую ногу.

Через полкилометра Пуклик с облегчением отметил, что боль притупилась, и стало свободнее дышать, хотя бежать было трудно. И в голове прояснилось, словно тело отмежевалось от неё и не обременяло больше своими неприятностями. Даже стихи вспомнились:

Бежал я долго – где, куда?

Не знаю. Ни одна звезда

не озаряла трудный путь.

Кутя встретил его, распаренного, с багровым в пятнах прикрытых корочкой ранок лицом и обессиленного, поэтической издёвкой:

– Пуклик, дорогой. Твой лёгкий бег подобен лани, а сам ты статью равен ей. Ты не находишь?

Обжа, уставший рукоприкладствовать, зашёлся: – Га-га-га!

Он же ничего смешного в словах Кути не находил, да и вообще после дурной пробежки плохо слышал – в ушах жужжали громадные жуки, а тот:

– Ещё раз замечу пьяным, накажу! Бочка покажется тебе раем.

Кутя повернул суровое без тени расположения к Пуклику лицо в сторону Крепости и сказал проникновенно:

– Брать-то её тебе, дорогой.

– Зачем?! – успел лишь спросить Пуклик.

Колбаса розовела нарезанными кружками, бутылка была уже открыта, стакан налит до половины – норма. Шумел чайник. Сам Он сидел за столом в своей кухне, готовый, вероятно, ужинать.

Какой ужин? Едва хватило сил, чтобы не упасть кулём на пол, сползти с табуретки и дотащиться до ванны. Там Он долго лежал в горячей воде, пытаясь что-либо думать, но мысли путались. Да и как можно думать о бреде, о наваждении. Не думать, а только содрогаться.

Спал плохо. Снилась чертовщина. Его били. Он терпел, даже не возмущался. Куда-то всё время падал. Несколько раз просыпался от кашля и судорог, сводивших ноги. Утром встал разбитым, больным и слегка запуганным. Побрился, тщательно промокнул полотенцем израненное лицо, ощупал и осторожно помассировал распухшие уши. На кухне, где стояла початая бутылка и не выпитый стакан водки, чай пить не стал; завтракал в комнате.

В автобусе терпел невероятные муки. Каждый толчок, нечаянное прикосновение пассажиров вызывали нестерпимую боль, а народу – битком. Он морщился, злился на всех, но держал себя в рамках, помятуя: – Он не толкнёт, и его, может быть, не толкнут.

На не держащихся под коленями ногах, подталкиваемый в спину, Он тяжело сошёл по ступенькам выхода из автобуса на землю.

И, встретившись лицом с прохожим,

ему бы в рожу наплевал,