Татьяна Авлошенко - Спутники Марены

«До тех пор не возьму, – сказал, – покуда балахонную гниль в своей земле ни выведу». Так корона в ратуше и лежала, дожидалась. А Дитриха Лорейнского с тех пор все равно никто кроме как императором не называл. Или вот, например, епископ Максимилиан, святой человек. Он после смерти императора Урбана замуровался в кафедральном соборе и ежедневно предавал анафеме Братство, не Божьим промыслом, а дьявольским наущением творящее дела свои, и благословлял противников балахонников, рыцарей нового ордена Божьих Псов, основанного благочестивым нордром – отцом Мартином. А когда рать Дитриха Лорейнского входила в Лагейру, епископ Максимилиан приветствовал герцога на площади, а стена в соборе и замурованные ворота нетронутыми остались. И пришлые охотно согласятся, что святым людям многое подвластно и что немало есть чудес на свете, и припомнят байки о предводителе лесной нежити Серебряном Пламени («Видом человек. В плаще сером. Молодой совсем, а волосы седые. Верхом на волке скачет, а на шее у зверя знак солнечный!»). И выпивший с гостями хозяин «Почтенного», в самом начале войны сбежавший с Окаяна, будет стучать кулаком по столу и клясться, что видел он Серебряное Пламя, вот как этого господина сейчас видит, что заходил нечистик в его трактир и за столом сидел, а Ее Величество императрица, никакая тогда еще не императрица… Но госпожа Гумбальда не даст супругу закончить рассказ, разом оборвав его двумя могучими затрещинами.

Ничего. Теперь все ничего. Война-то кончилась! Мир.

В день и час, когда в кафедральном соборе Лагейры венчались на царство герцог и герцогиня Лорейнские, посреди холодного северного моря на палубе потрепанного в последней битве завершившейся войны драккара умирала Иса эрл нордров.

Кто-то снял с нее шлем, выпустив на волю толстые нетронутые сединой косы. Хорошо… Было б ладно еще от кольчуги освободиться, но не можно было сделать этого, не выдернув стрелу, пронзившую грудь эрла. Жизнь каплями крови стекала по древку.

Небо склонилось над Исой. Стылая северная синева текла в глаза. Боясь моргнуть, потерять миг, вглядывалась женщина-вождь, запоминала, узнавала… Тонула в синих очах Ольгейра.

– Пойдем, лада, – по-смольски сказал сгинувший восемнадцать лет назад эрл нордров, протягивая руку жене и преемнице.

И легка была рука, поднявшаяся навстречу любимому.

А дальше…

Невесть откуда появившаяся белая чайка всплеснула крыльями над драккаром и устремилась ввысь, к облаку, похожему не то на распростершую крылья птицу, не то на человека, раскрывающего объятия. Кто-то из хирдманнов проводил ее глазами, кто-то так и не смог отвести взгляда от Исы эрла. Никто так и не решился прикрыть плащом мертвое не по-земному прекрасное лицо, на котором застыла счастливая улыбка.

– Зачем тебе это, сестра? Ты боишься, что люди забудут о тебе, что ты утратишь свое могущество?

– Нет. Люди забудут вас и призовут себе новых богов, я же просто сменю имя. Но я хочу знать этот мир.

– Тебе ли сетовать? Ты и Жива вечно странствуете по Яви, она рассыпает жизни, ты собираешь их в рукава. Что еще надо тебе знать?

– Обе мы видим мир всего лишь один миг: Жива в первый, я – в последний. Я хочу попробовать кусочек человеческой жизни. Пройти по земле под небом. И, может быть, вернуться с добычей.

– Все еще не можешь забрать жизнь того мальчишки? Ты злишься, сестра? Ведь более достойных и сильных, чьи жизни отдавали тебе деревянный крест, воздвигнутый на горе, побег омелы или брошенный в воду ящик, приходилось тебе отпускать. Скажи, сестрица, – сухой короткий смешок, – уж не принесла ли ты из Яви человеческую хворь, ту, что люди зовут любовью?

– Нет. Познавшим истинную свободу нет дела до любви.

– Что же мешает тебе сломать его, как сухую камышинку? Ты, истребляющая армии, опустошающая города, почему вокруг одного, рожденного человеческой женщиной, ходишь ты кругами, словно глупая девка, пялящаяся на раскаленный уголь – и красиво, и в руки не возьмешь?

– Я играю. Меня забавляют его попытки противостоять мне.

– Ты знаешь, что многие из наших недовольны тобой? Считают, что ты слишком заигралась? Ведь все, кого тебе пришлось отпустить, почти сразу являлись к нам, становились такими же, как мы. Он же ходит по земле слишком долго. Еще немного, и людишки решат, что раз один из них сумел избежать твоей власти, то это может получиться и у остальных. Тогда они возомнят себя равными бессмертным богам.

– Этого не случится никогда. Помнят ли люди, что те, кого они называют богами, некогда жили среди них как равные? Помнят ли об этом сами вершители судеб миров? Я вольна забавляться, сколько вздумается. Я могу забрать его в любой миг, но хочу, чтобы он сам пришел ко мне, сам просил принять его. Это загладит нанесенную мне обиду. Но иногда мне кажется, что он знает нечто, что помогает ему не проигрывать. Может быть, познав Явь, я тоже пойму это. И смогу строить более ловкие ловушки. Или оттяну конец игры. За вечность мне так надоела скука… Ты поможешь мне, брат?

Корчма на окраине Тинггарда звалась «Ведьмино чрево». Лучше имечка не придумаешь. Казалось, хозяин нарочно коптит потолок и стены, поливает жиром столы, размазывает по полу грязь. Отведать здесь какую-либо снедь мог осмелиться лишь тот, кто сильно торопится к умершим родичам. Но в «Ведьмино чрево» приходили отнюдь не для того, чтобы поесть. Засапожные ножи и кистени не таясь лежали на столах. Только очень беспечный или незнающий человек мог забрести в «Ведьмино чрево», не будучи прежде принят здесь. Или же тот, кому требовались услуги завсегдатаев корчмы.

Брошенная на стол монета и слова «Мне нужен Вольга» оберегали захожего купца надежней кольчуги, сработанной мастерами с Седой Бороды. Для усмирения любителей уюта «Ведьминого чрева» хватило нескольких встреч с самыми рьяными из них в темных закоулках, приставленного к горлу острия кинжала, волчьего оскала да умело пущенных слухов. Сгинувшие из Тинггарда головорезы стращали нежитью своих собратьев в других городах, что тоже было на пользу.

Гадостное место, но спокойное. Никому ни до кого нет дела. Здесь можно не прикрывать плащом вышитые по вороту рубахи белые волны. Можно не бояться, что вдруг ухватят за рукав цепкие пальцы и какой-нибудь смолен, недобро прищурив серые глаза, скажет: «Белый Плес? А ведь о них уже лет тридцать как ничего не слышно!». В лучшем случае отлупят всем миром, чтоб не кощунствовал. В худшем – похватают колья и топоры. Слишком хорошо знают смолены, чем промышляют упыри, проглоты и прочие твари, до поры прикидывающиеся людьми.

Читать дальше