Лариса Бухвалова - Несение звезды

Помню с детства – мамина любимая —
крепкая, в коробочке хранимая
нитка на бобине очень прочная.
Мама умерла, а нить не кончена.
Ушивали многое и разное
этой нитью выгоревшей, ситцевой:
Бабушка с иголкой умудряется,
мамино лицо, моё – традиция.
Ниточка посконная, небесная
не порвётся, потому что честная.
Ариадны нить во тьме космической.
Третье поколенье – не истрачена.
Сколько ей и платьев перетачано*,
сколько ей носков, трусов заштопано.
Нитка жизни. Ниточка семейная.
Из бобины, переданной Макошью*.
От иконы Троицы, от вервия*.
Тянется она, как будто вечная.
Дочке подаю – вот нитка крепкая,
голубая, бесконечно прочная.
Связанная тайной связью с предками,
Через сто галактик не закончится.

От кромешной тоски,
между небом «осьмым» и девятым,
баба Груня носки
полосатые вяжет робятам.

Не своим, а чужим,
коль своими судьба обделила.
Нитка жизни спешит,
что давно померла, позабыла.

Месяц, ровно, январь,
воскресение дня выходного.
В печке, в вольной, стоят
караваи большие ржаного.

Свет от утречка свят,
скрозь герань пробивается резкий.
На окошках хрустят,
инда снег по зиме, занавески.

Из деревни, из всей —
На показ ришелье вырезное.
В Елизарово ей.
Припасла накануне сувои.

Только хлебу остыть.
А кукушка молчит. Эка жалость.
Видно, встали часы.
Вот и «Утро в бору» задержалось.

В сени выйти дока.
Нынче дух, аж зашлось, осязаем.
И отколь облака
на приступок крыльца наползают?..

После этой долгой спячки,
Сна в слепой зиме медвежьей,
Вышла я на снег горячий,
Лёд перчёный семисвечный.

И в период всехней линьки,
В поселковом магазине
Встала за солёной килькой
В очереди, посредине.

Для семи голодных кошек —
Сфинксов, спящих на окошке,
Продавец, продай на грошик
Горстку кильки в чёрной крошке.

В дивном марте, в этом веке,
Мир и килька да прибудет!
Кошки тоже человеки.
Кошки – мартовские люди!

Всем видна с небес парадных,
Я топчу снега земные —
С килькой, с хлебом, псом патлатым
В марте, в эти выходные

На тропе спляшу слоистой
В ботах дырчатых, сюрпризных:
– Распалиться, просолиться —
Вот она – соль нашей жизни!

Из избы несу в корыте
Горы тряпные, отжатых
Простыней белёных кипы,
Занавесок мятый бархат.

Глубоки снега по марту.
Облака, в них Солнце светит.
А бельё-то вешать надо,
Чтоб проветрил ткани ветер.

Чтоб от смерти до бессмертья,
Въявь, их сквозь ветра продули,
Провертели в круговерти
Мировой небесной бури.

Над ноздрястым настом марта,
Над малин седой тесьмою,
В бархатных кистях косматых
Обдаёт меня весною.

Как шагну назад снегами —
Облаками неба, Рая —
Провалилась, ровно камень,
Грубая, насквозь земная.

Одна – ни братьев, ни сестёр.
Мне ближе всех стал враг.
Бегу стремглав кормить костёр,
С мальчишками в овраг.

И вот – огонь большой горит —
Полынь и сухостой.
Трещит, гудит и говорит
Со мною злой огонь.

Он жулик рыжий, как и я.
Он рвётся в языки.
И дым пускает на меня.
И ест с моей руки.

Как пёс голодный и родной.
И я в восторге вся.
Любуюсь золотой золой,
Как выводком лисят.

Ему я снова есть даю —
Возьми, поешь, живи!
Щенки твои с ладони пьют
Дары моей любви.

За сердце бабушка схватясь,
Взмолилась в вышине,
С обрыва, набожно крестясь.
А я чуть не в огне.

А я с костром-то говорю,
Девчонка – друг огня…
И страшно ей, что сотворю.
Ей страшно за меня:

– Огнёвка то, растёт в дому,
Она ж нас всех сожжёт!..
…А я огонь люблю! Ему
гудрон дарю, как мёд.

И вот уж чувствует меня.
Сметливый конь—огонь.
Я для него – дитя огня,
Сама огонь – лишь тронь.

А бабушка мнит о худом,
Схватилась за ремень.
От топота гудит наш дом
В кромешный Божий день.

И вот, как в детстве, я с огнём —
стихами выжгла мир —
Горячим, золотым пером.
И жизнь прожгла до дыр.

Он – надувной воздушный шар,
мой мир. И я лечу.
Смеются, глядя стар и мал
на сей небесный чум.

Из неизвестных я пород.
А шар – из лоскутов.
Тряпичный дом, где будет род
сиять сквозь тьму веков.