Владимир Молодых - Казачья Молодость

А между тем к школе я уже был готов. Перечитав с дедом «Тараса Бульбу», я стал читать все, что приносил брат или дядя из Сбегов. Так что по вечерам для домашних я читал и Дон-Кихота, и Робинзона, но все заслушавшись мою, хотя еще и корявую речь, но, однако же, ждали продолжение на следующий день. Давались книги нелегко. Так Дон-Кихота поначалу Гриша прочитал сам со мною, а уж, освоившись, я осмелился читать сам. Как-то за чтением меня застал крестный, и он тут же матери сказал, чтобы завтра же записала меня в школу. Я любил смотреть яркие иллюстрации в журнале «Всемирный путешественник» и в книге «Земля и люди». Только позднее они станут предметом моих углубленных чтений.

В другой раз дядя, отложив книги, заведет рассказ. А рассказчик он был превосходный. Я, бывало, заслушаюсь о времени раскола веры. И сколько горького и едкого порою я услышал из его уст про то, как первые Романовы раскололи веру, чтобы поживиться богатыми монастырями старой веры, а заодно и бояр мошной тряхнуть, если от старой веры не отойдут. Поныне образ боярыни Морозовой с картины у нас проходит, как икона. Все нами, староверами, пережитое, рассказывал дядя, от людской низости и жестокости того века. Я слушал его и горел от негодования к простым людям, от несправедливости царей. Сам он вспыхивал огнем в лице, рассказывая о деяниях власти и о том, как он порою здесь жестоко отстаивал старую веру и ни на шаг не отступал.

Все, что пока дала мне жизнь, – и есть тот итог мною прожитого.

Мать не могла не нарадоваться моим успехам, так что уже стала готовить мне все новое к школе и даже купила мне новые сапоги, чтобы заправлять в них шаровары. Но в школу, как чувствовала, не записала. Со мною случится беда…

Хотя отец в то лето будет настаивать – мне в августе стукнет восемь лет. А он только что вернулся с реки, и как-то вечером попросил меня почитать журнал «Европа». Он его выписывал, его прилежно читал Гриша. Так вот, услышав, мое чтение отец заявил матери, что сына пора в школу. Мать против: мол, мал ростом и худенький – заклюют там его мальчишки. «Ничего, – не дослушав мать, проговорил отец. – Были бы кости, а мясо нарастет!». Может отец и прав, вытирая слезы, сказала мать. Как ты сам думаешь, сыночек? Если ты готов, тогда поедем за сапогами.

Рынок кишел людом. Шумно и оживленно повсюду шел торг. Слышан был голос горластых казачек и сердитые басы мужиков. Тут же делились новостями, примеряли поношенную одежду и старую обувь. И над всем этим стояло жаркое летнее солнце и непрерывный говор толпы. Все здесь жило полной жизнью…

Из всего меня более удивили горластые мальчишки, торгующие холодной водой. Из бидона он достает кружку с водой и просит за нее пять копеек.

– А что, маманя, – дергая мать за рукав, крикнул я, – воду можно продавать? Да у нас ее целая река.

Мать, не слушая меня, озабоченная, тянула меня за руку. А я все озирался назад – неужели кто-то у них купит? Кто отдаст за обычную воду пятак? Ан, нет! Вдруг откуда-то налетели юнкера, окружили ребят и уже вижу, как мальчишки отовсюду ловят пятаки. И с гоготом большая кружка уже пошла по кругу. «Ну и водица – зубы, братва, сводит… много враз не выпьешь», – раздаются голоса всадников. Я уж было загляделся на молодых юнкеров. И не мог я тогда подумать, что пройдут годы и я, как и эти юнкера, может когда и заеду сюда по старой памяти вылить той же ледяной водицы, что зубы сводит.

Мать еще раз поддернула меня за руку, я обернулся, а уж перед нами был прилавок, заваленный сапогами разных размеров. Мать приценилась, я померил – и вот на мне новые сапожки. Мы пошли обратно, а я все смотрел назад – где те всадники на красивых конях?

А пока все мои мечты были о школе. Вечером, лежа в кровати, я замирал от истинного счастья от стоящих возле кровати моих сапог. Долго я не мог заснуть, и вот уже моя заветная звезда взошла на небе и смотрит на меня с высоты через открытое окно, будто что-то хочет сказать. Свет от нее тусклым блеском ложится на мой ранец. И он ждет, когда я понесу его в школу. Я глянул на шашку, что на стене висит и на нагайку. Я казак, даже если и пойду в школу. Уже засыпая, я вспомнил ребят, торгующих водой и бравых юнкеров. Вот это осталось со мною на всю жизнь. Даже умирая, я вспомню все это и еще желтый дом, который я, спускаясь к парому, увижу. В нем я раньше видел человека, а сейчас пустые на окнах решетки.

Болезнь неожиданно свалила меня в постель. Развитие ее шло так быстро, что я слабел и худел на глазах. Все, что я съедал, выносилось тут же из меня с поносом. Тетка Лукерья сбилась с ног, готовя мне всякие снадобья, но все тщетно. Болезнь не собиралась отступать. А уж мать и вовсе потеряла голову окончательно. Не смог помочь и врач из города. Тогда дядя Андрей пригласил врача из Губернска, но его лекарство заметного облегчения не принесло. Состояние мое оставалось тревожным. Бутин вызвал по телеграфу моего отца. Отец явился в тот день, когда было назначено переливание крови. Кровь взяли у моего отца. Я был в это время в Губернске, и мать была в неведении, что со мной происходит и, вообще, жив ли я. Отчаявшись, она поехала в стойбище бурятов – кочевников к их шаману. А в это время меня привезли. Собственно меня – то и не было вовсе, были лишь кожа да кости. Живыми были лишь одни глаза. Хорошо, что в доме не было матери- с ней было бы плохо.

Дед Дауров в годы своего атаманства в глухой степи познакомился с кочующими бурятами и с их шаманом. Я смутно помню – скорее со слов матери – как однажды в светлый зимний день посреди нашего двора неведомо откуда появился человек в ватном бурятском халате. Космы волос ветер выбивал из-под шапки. Кривоногий, он твердо направился к крыльцу, придерживая под мышкой какой-то сверток. Наш злой пес на этот раз даже не подал голоса на чужого человека. Мать быстро впустила пришельца в дом и повела, было, его в свою комнату, но он пошел к деду.

– Ну, где там ваш Дмитрий… Донской! – открыв дверь к деду, проговорил бурят, не снимая малахая. – Знаю… знаю, как ваш Дмитрий Донской разбил нас, монголов. Мы все помним…

Пробыл он у нас недолго. У деда, о чем-то беседуя, раскурили по трубке. Потом негромко в присутствии тетки Лукерьи с матерью, передав ей свой сверток, с которым он пришел. И так же неожиданно, как появился, он и исчез, будто испарился. Это таинственное появление шамана и решило, в конце концов, мою судьбу. Я пошел на поправку, хотя жар и слабость еще держалась, но понос прекратился. Буря в животе погасла, закрепился желудок… Мое оживление – вернуло больше всего к жизни мою мать. И все же потрясение было столь велико, что она слегла. И только к весне и мать, и я с первым теплом вышли из дома. Радость распирала нас, что мы живы…