Владимир Молодых - Казачья Молодость

– А может, Бог даст, я не выдержу экзамен? – сказал я, обнадеживая мать.

– Нет, нет, сынок, ты сдашь. Я читала твою Грамоту из школы. Она дана тебе «За усердие в учебе и прилежное поведение». Так что я уверена. А то, что я по слабости материнской сказала, чтоб ты остался, так ты этому не верь. У тебя своя жизнь…

Покидая станицу, я не знал, что оставлю ее на долгие годы.

С отцом я простился дома. Он уходил в реку, чтобы поздней осенью с осенним паводком вернуться с грузом. Человек он был ответственный перед своим хозяином Бутином, которого он считал благодетелем: помог определиться с жильем мне в Губернске. А потом – отец не любил проводы. Долгие проводы, говорил он, это долгие слезы. Но прощаясь, он сказал в доме:

– Учись и чтоб ничто не должно отвлекать. Карманные деньги у тебя будут небольшие. Живи скромно. На ежегодные каникулы с приездом в станицу не рассчитывай. Учеба для казака- это та же служба. Ничто не должно те6я отвлекать…, – скупо проговорил отец.

Мать бледная, измученная болезнью собралась меня проводить до города. На выезде из ворот стояли тетка Лукерья и Петька. Тетка, похоже, даже всплакнула, а немой весело махал картузом. Пока с ними прощался, подошел крестный. Крепко обнял, пожелав во всех делах удачи. Прощаясь, протянул свою узкую ладонь с длинными крепкими пальцами.

Отъехали. Вожжи взял Гриша. Он знал об отъезде Бутина в Губернск, а потому пришел проводить меня. Я обернулся – и мысленно простился со станицей. Махнул еще раз рукой Петьке и Лукерье.

Отгремел по мосту через речку детства Песчанку материн тарантас. «До свидания, детство!» Только и успел подумать я. А уж конь наш Башкир вынес нас на каторжный тракт. Вспомнилось время детства, тракт, этап каторжан и мальчик, который спешит, боясь отстать от этапа. Но вскоре тракт отойдет в историю. Он отживал. Когда я вернусь сюда, тракт забросят – он отойдет, как говорится, в придание старины далекой… И все ж я обернулся еще раз в сторону тракта – там невдалеке на обочине дороги высоко стоит их школа. Помнится, как из окон ее мы видели этапы бредущих людей до глубокой осени под проливными холодными дождями…

– Ну, что, Яков, сняли тебя с якоря? Куда теперь плыть будешь? – крикнул паромщик.

И только тут я понял, что мы уже на пароме.

– В Губернск, – ответил я, озабоченный до этого трактом.

– Жаль, теперь моя палуба опустеет без тебя.

– Я тебе из города новую тельняшку привезу, как моему старому другу и моряку.

– Да, мой тельник пора в музей сдавать.

– Ты сам уже музейный экспонат.

– Мы ведь дружки с тобой. Увидимся ли еще?

– Обязательно, дядя Федор!…

С парома пыльная дорога пошла в гору. Поднялись на ровное место. Здесь Нижний рынок. Запахло свежей рыбой. Нас уже ждала коляска от Бутина. На козлах сидел угрюмый чернобородый мужик. Он горским гортанным акцентом крикнул, увидев нас:

– Хозяин уже ждет вас.

Стали прощаться. Мать, не вставая, обняла меня и трижды поцеловала, будто она видит меня в последний раз. Обнялся с Гришей. Мать что-то хотела сказать, но слезы ее перехватили горло и теперь она только вздрагивала от рыданий. Уже в коляске горца – я обернулся, глянув на реку и нашу станицу вдали. Простился со всем тем, что заполняло мое детство. И только теперь увидел на краю высокого берега знакомую фигурку девушки. Она махала рукой.

– Настя! – вырвалось у меня.

– Да, это она… твоя будущая невеста, – упавшим голосом проговорила мать. – Так решил отец…

Я сорвался и побежал к матери. Обнял ее, целуя в последний раз. Я не знал, что я прощаюсь с ней навсегда. Зычный голос горца оборвал наши проводы. Как тут было не вспомнить слова отца: короче проводы – меньше слез. Я побежал в коляску горца. Пара коней дружно понесла меня в гору. А я еще продолжал махать рукой и матери, и будущей невесте одновременно. Горечь разлуки с матерью перехватило горло, но грусть быстро прошла. Ведь я обретал свободу, осознание которой придет только в гимназии. А пока меня влекло ощущение всего нового, к которому стремилось сейчас все мое существо. Я боялся, что что-то остановит меня на пороге в другой мир, увидеть который я мечтал. Мне хотело увидеть и почувствовать Россию, ее настоящее и прошлое, ближе познать свое родство с ней…

«Начало всегда приятно, – писал Гёте, – именно на пороге надо останавливаться…». Я же сейчас был вначале новой жизни, жизни другого мира, чем жизнь в станице.

Бутин спешил в Губернск, а потому поезда ждать не стали, а потому выехали тотчас. Со всеми в доме я простился накоротке. Помню, от незнакомых мне лиц я разволновался, забыл, что хотел сказать, ибо знал только Софи.

– Я помнить тебя буду всю жизнь, – искренне от волнения выпалил я первые же попавшиеся слова.

Эти слова я отнес Софье, но так серьезно, что никто не мог усомниться в их искренности. Зато слова эти растрогали Бутина и Владиславы до слез. Влада даже почему-то похлопала при этих словах, а Софи смутилась не меньше, чем я.

– Вот ты какой, оказывается, казак! – сказал Бутин, улыбнувшись в свою профессорскую бородку, – ты уж и про нас не забывай.

– Но это не все, – сказал я серьезно. – Вот это будет память обо мне.

При этих словах я протянул Софи самую лучшую фигурку коня с всадником-казаком. Девушка так расчувствовалась, что ничего не могла сказать, как только поцеловать меня. Этого никто не ожидал. Не знаю почему, но на этот раз Влада почему-то не хлопала, а жаль. Я видел, как в семье прощается отец, уходя в реку: коротко и сухо. То же сделал сейчас и я. Все получилось у меня по – взрослому, без лишних сантиментов, хотя наши встречи были до того детскими, но они зародили в нас чувства вполне настоящие. Слез не было, но зато были честные улыбки. В стороне стояли две девочки. Мне их представили: одна из них светлоглазая – это Лена, дочь Бутина, а вторая – Паша, горничная. Прощаясь, я поклонился им, а Софье и Владе смело протянул руку.

За долгие годы гимназии, увлеченный событиями, новыми встречами, забудутся тогда сказанные мною слова, но Софи напомнит их в свое время. Она пронесет верность нашей дружбе на долгие годы и этим преподнесет мне урок верности чувствам дружбы, хотя и детской. И я ей буду за это благодарен.

Коляска рессорная и на резиновом ходу, запряженная тройкой сытых поджарых коней, уже была на середине аллеи парка, когда я пришел в себя после прощаний, я обернулся. Софья стояла у края веранды и махала, но не было в ее руке белого шарфика – символа наших встреч. А жаль. В наших детских встречах, помню, белый газовый шарфик был для нас надеждой на продолжение дружбы.

А между тем, мы влетели на ближний высокий перевал. Я первым дело рассмотрел свою станицу и заметил коршуна, парящего над ней. Он вновь напомнил мне детство, в моем воображении он связал меня с уже далеким прошлым и тем общим, что расширяет душу до вечного.