Владимир Молодых - Казачья Молодость

– Пошли! – уже с силой дернул меня за рукав Пашка. – Пошли, а не то это зверьё загрызут нас.

Я вырвался из рук брата, и с осторожностью высунулся из-под обрыва. Теперь все пространство дороги занимало нечто шевелящееся сквозь облако пыли. Проступали лишь мутные очертания фигур, напоминающие движущиеся тени под неумолчный похоронный перезвон кандалов. И это несметное полчище оводов и огромных мух над головами каторжан, казалось, никто из них не замечал. Я вспомнил, как в жаркий день пастухи загоняли скотину в прохладные сараи: иначе, говорили они, от укусов слепней стадо взбесится и тогда поди собирай его.

А люди брели молча, среди носящихся кровососов, как ни в чем не бывало. «А может они не чувствуют укусов?» – подумал я.

– Что это за люди? – спросил я Пашку. Он не был мне другом, но зато он знал абсолютно все в этой жизни.

– Да… так! Пустяки… Убийцы и разбойники. Известное дело! Это не «политика». Тех везут на телегах, – деловито пробасил Пашка.

От реки пахнуло ветерком. Он мелкими вихрями пробежал по пыльной дороге, сорвал с лиц каторжан маски из пыли. И враз проступили худые, изможденные лица с желтым налетом и перекошенными губами. И вдруг я заметил добрые глаза.

– У разбойников таких глаз не бывает, – не оборачиваясь к брату, твердо сказал я.

Я видел глаза молодого человека. Он с немым вызовом смотрел на меня и, как бы говоря: мол, смотри на эту несправедливость, которая гонит нас, и запомни, что кандальная Россия восстанет под тревожный набат мятежа. За кандальниками потянулись телеги. За крайней из них шел мальчик. Он озирался по сторонам, то и дело отставал. Идущая впереди его женщина, не глядя, протягивала назад руку, мальчик ловил ее руку. Он был такого же как и я роста. Арестантская серая одежда на нем была, явно, с чужого плеча. Рукава солдатской шинели закатаны, сам подпоясан женским платком. Сквозь треснутый козырек картуза, наползавшего на глаза, видны были пуговицы глаз загнанного зверька. Старался он шагать широко, чтоб не отстать от телеги. Рядом с ним бежала приблудная, должно, собачонка. Мальчик так ни разу не глянул на своего верного «друга», хотя собачка билась у ног мальчика, но тот долго, не отрываясь, смотрел на меня. Я не знаю, о чем он думал? Но, уже отойдя, он еще раз обернулся в мою сторону и, махнув рукой, он, похоже, сбросил слезу…

А я еще долго смотрел на заднее колесо телеги, которое неумолимо катилось туда, откуда никому из них не будет возврата.

Вспоминая годы Гулага, которые я прошел в пору расказачивания, жизнь моя представляется той же телегой, за которой я, как и тот мальчик, спешу, чтобы не отстать от жизни. Выходит, судьба мальчика была все время со мной. И это было печально…

Я уже тогда на краю детства знал многое. И все это говорило мне о чем- то ином, что окружало меня в станице. Оно вызывало во мне и мечту, и тоску о чем-то пока мне не ведомом, трогали непонятной любовью неизвестно к кому или к чему…

То было время, когда на тысячах верст Сибири, как по пустыни, брели этапы каторжан. И для этих несчастных была мукой холод предстоящей ночи. Так рассказывала мне, автору этих строк, моя мать Прасковья Елупахина. С Поволжья они, ссыльные, шли этапом в Забайкалье около года. С ее слов, родившиеся весной на этапе дети умирали ближайшей осенью, если даже пережили лето…

Детство мое непрерывно было связано со станицей. В памяти тех младенческих лет моих задержались лишь некоторые лица, картины казачьего быта и отдельные события…

Среди этих событий было первое в моей жизни путешествие, самое необыкновенное. Сколько я помню себя, я мечтал о том дне, когда мне будет позволено забраться в седло нашего коня по кличке Башкир. Годы шли, но я не переставал об этом напоминать матери. В постоянном отсутствии отца все в доме решала мать. Мне не терпелось почувствовать под собою казачье седло, чтобы проскакать на зависть сверстникам станицы. Мать поначалу отнекивалась, но мое упрямство – я ведь казак! – поимело действие. Да, она поговорила со мной, но при этом заметила, что я еще мал. Вот как, мол, подрасту тогда и решим. Отца, бывало, по полгода пропадал в реке. Он работал на известного в городе золотопромышленника. Баржами на буксире парохода доставлял из южных степных богатых станиц зерно или товары, что приходили караванами из Китая. Правда, в доме еще оставался дед Дмитрий, некогда известный поселковый казачий атаман. Глуховатый, он, бывало, сажал меня к себе на колени и тогда я начинал ему рассказывать о своей горькой жизни. Он понимал, что даже ему не удастся перешагнуть мать и посадить меня в седло. Больше того, как я узнал позднее, дед и вовсе побаивался моей матери, староверки. Она была известна в станице, как раскольница. Ведь по ее наущению дед был вынужден бросить даже курить в доме. Правда, отец купил ему трубку, но она чаще была или пустой, или потухшей, но дед этого не замечал и не выпускал трубку изо рта. Я рассказывал ему про свои беды, а он, придвинув свое ухо ко мне, слушал мой горький рассказ о том, что мать не разрешает сесть на Башкира хотя бы во дворе дома. Дед, слушая, уныло кивал головой, посасывая пустую трубку. «Ты скажи матери, – громко вдруг начнет старик, – что ты стал казаком уже в первый же год жизни, когда крестный твой, атаман станицы, подарил тебе настоящее казацкое седло. А я подарил тебе атаманскую шашку и нагайку. Тогда сама мать облачила тебя в казачью справу. И на коня тебя крестный твой тебя посадил. Дали тебе в руку нагайку и ты счастливый сам ездил на виду у нас по над крыльцом, пока не заметила нас твоя мать. Она, всплеснув гневно руками, стала ругать самого нашего атамана за то, что ты еще мал быть в седле да и вовсе ты еще не казак. Тебя тут же сняли с коня. Но не таков был наш атаман. А ты в то утро своего рождения вдруг оторвался от рук матери и первые шаги сделал к отцу, но тут же развернулся и с первым словом «мама» заспешил к матери. А атаман вот что сказал:

– Казак должен после первого же шага и слова быть в седле. Таков казачий обычай. Ведь не зря говорят, что казак родился в седле. Да, хоть он и казак, но мал. Но вот мое слово атамана, мать, как только он сможет сесть в седло сам с крыльца, то я повезу его, как крестный, в городской Собор на посвящение в казаки, – говорил атаманским голосом крестный, так что его слышали пол – станицы.

А вот теперь, Яшка, слухай меня, продолжал дед мне на ухо, вот тебе гривенник. Ты его отдай немому Петьке, чтобы он помалкивал, когда он будет учить тебя садиться в седло с крыльца. Таково было слово атамана. Ты про то не забывай.

Так я и сделал…

Нашему работнику немому Петьке было около четырнадцати лет, но по развитию он далеко не ушел от меня, зато гривенник мой спрятал подальше в карман. И все же Петька стал моим первым наставлеником в верховой езде. Я помогал ему запрягать и распрягать коня, а он разрешал мне водить коня на водопой на нашу за огородами речушку Песчанку. Зато там я мог с ограждения моста, цепляясь за гриву, забраться на коня и прогарцевать по мелководью ручья, разгоняя губастых пескарей. Что было бы – узнай про это мать!