Лилия Сагдиева - Судьба

– На курорт? В Турцию? Ну, Гузель, ты даешь! – Наиль был удивлен, что даже глаза его округлились. – Ну, ты «ломанула», ничего не скажешь… И нравится же тебе такие сумасбродные поступки совершать: там же на курортах каждый день совершаются террористические акты… – рассуждал он, но затем согласился: – Хорошо, отвезу тебя.

И много чего интересного болтал он, пока мы не подъехали к дому. Встретили нас Айгуль, моя сестренка, с годовалым моим племянником Динаром, который весело поприветствовал меня, махая своей маленькой ручонкой и улыбаясь невинной красивой улыбочкой. В двух словах я рассказала Айгуль то же, что и Наилю. Она была не просто удивлена, а ошарашена этой новостью. Ну, пока она приходила в себя и не начала изводить меня своими многочисленными вопросами, которые, как я полагаю, начали назревать в ее голове, судя по лицу, я, даже не переодеваясь, поспешила на кухню. Мама приходила с работы раньше меня, и теперь она была дома и готовила что-то вкусненькое для своих гостей. Сказать по правде, тяжелый получился разговор. Не ожидала я такой реакции от своей матери. Так как мне еще надо было собрать и упаковать вещи, ибо уезжали мы через полтора часа, я действовала наобум.

– Мама, привет. Сядь, пожалуйста. Мне надо сообщить тебе одну новость. Я в отпуске с завтрашнего дня. Сейчас я еду с сестренкой в Набережные Челны. Потом Наиль отвезет меня в Нижнекамск в аэропорт. Оттуда я полечу в Турцию отдыхать на курорт. Вылетаю 6 сентября и прилетаю 14-го. Это все, что я хотела сказать. А теперь, извини, я спешу: мне еще надо уложить вещи.

Я ожидала спокойной реакции матери на свое столь скоропостижное и коротенькое заявление, ибо она, в отличие от отца, всегда была человеком понимающим. Но реакция ее оказалась совершенно иной. Я наблюдала за матерью. Жутко было видеть, как молодое красивое лицо матери, с излучающими тепло и свет, с большими лучистыми глазами, похожими на блестящие бусины спелой черной смородины после легкого летнего дождика, в бархатном проницательном взгляде которых всегда можно было прочесть спокойствие и уравновешенность ее натуры, умудренной жизненным опытом, вдруг изменилось до неузнаваемости. Оно мгновенно стало хмурым, серым, каменным, перекосившимся, как в нервном тике, блеск в глазах исчез, взгляд стал строгим, неприступным, а через секунду глаза ее уже метали молнии, – так сильно изменился ее портрет, как ясный безоблачный летний день вдруг сменила гроза, ненастье, сопровождающееся бурей и тяжелыми мрачными тучами. Честно говоря, я была поражена столь быстрым метаморфозам в облике самого родного и близкого мне человека. Это, конечно, задело меня, но я старалась воспринимать все объективно. Самым странным было то, что именно такой реакции я ожидала все-таки от отца, и уж никак не от своей любящей матери.

Прежде чем мама успела раскрыть свои сомкнутые в узкую полоску красивые губы, дрожащие от негодования и гнева, я быстротой молнии отправилась в свою комнату: нужно было действовать немедленно. И, конечно же, мама последовала за мной. Тут на меня посыпался целый град упреков в сочетании с грубостью, столь нестерпимой для моей чуткой и нежной натуры, поэтому обойду их стороной в своем повествовании.

– Как ты могла? Почему мне ничего не сказала? И почему я узнаю об этом последняя?..

– Ну, мамочка, так получилось. Никто об этом не знает.

– Как это так? А папе, папе-то ты сказала? Или не скажешь? – гневно сверкнули ее глаза.

Я старалась не смотреть на нее и сохранять спокойствие, поэтому отвечала легко и просто, хотя она уже начала раздражать меня своими эмоциями.

– Нет, мама. Папа пока ничего не знает. Как только он придет, я все ему расскажу. Да не волнуйся ты так. Все будет у меня хорошо.

Тем временем я уже успела достать багажную сумку и, развернув листок с заранее составленным мною списком необходимых для поездки принадлежностей, начала складывать в нее указанные в списке предметы и вещи, помечая карандашиком каждый пункт, чтобы ничего не забыть.

Я металась по комнате с быстротой броуновского движения, укладывая свой багаж, успевая при этом снисходительно парировать на все острые выпады матери.

– А багаж-то ты как соберешь? Ты же никогда так далеко не ездила. И вообще, ты ничего не умеешь, ничего не знаешь о жизни. С кем ты едешь? Этой подруге твоей хоть можно доверять?

– Мама. Я еду одна. Зачем мне лишние хлопоты? Подруга будет только мне мешать. Я еду не развлекаться, я еду отдыхать! Мама! Перестань, пожалуйста. Я уже не маленькая. Сама справлюсь. Вот все вещи я уже почти собрала. У меня все продумано до мелочей. Я знаю, куда я еду. Так что не волнуйся.

– Не маленькая она, – эти слова мои явно задели маму. – Не маленькая! Да молоко еще на губах не обсохло! Вот придет отец, посмотрим, что он скажет. Не маленькая! Да яйцо еще ты. Цыпленок желторотый, – хотела ранить она меня.

– Я взрослая! И сама в состоянии решить, что мне делать, где отдыхать и с кем отдыхать. Давай, сейчас не будем об этом, мама. Ладно? К тому же еду я в Турцию всего лишь на девять дней. Дочка твоя скоро приедет и подарков памятных привезет. Ничего со мной не случится, если ты пожелаешь мне удачи, – старалась хоть как-то смягчить я ее, уж больно было видеть, как она надрывается.

– А почему раньше ничего не сказала? Деньги-то у тебя есть?

– Не беспокойся, мама. Все в порядке – есть. Давать мне ничего не надо. А раньше я не рассказала о своей поездке в Турцию лишь потому, что не хотела слышать ваших нотаций и нравоучений. Я ведь сама могу лекцию прочитать, не хуже вашего, даже уши будут вянуть. Вы – хорошие учителя-воспитатели. Ладно, не обижайся, но я только что тебе сделала комплимент. Давай-ка мы все вместе чайку попьем на дорожку, мама. Я так проголодалась.

В негодовании, ломая руки, мама вышла. Я осталась в комнате одна. Хорошо, что никто не присутствовал при нашем разговоре: Наиль во дворе мыл машину, сестренка с моим племянником в огороде собирали спелые августовские наливные яблоки. В комнате стало невыносимо душно, как будто что-то давило со всех сторон: весь негатив матери расплескался по ней тяжелой аурой. Я открыла форточку, и легкий ветерок начал просачиваться сквозь сетчатую марлевую перегородку оконной форточки.

Тем временем с работы приехал отец. Я весело поздоровалась с ним. Он прошел в залу, мама – за ним. Следом, немного погодя, вошла и я. Как я заметила, мама уже успела что-то сказать папе. Завидев меня, она развернулась и вышла, оставив нас наедине. Папа стоял посередине залы. Я вплотную подошла к нему, заглянула прямо в глаза его, серо-зеленые, запрокинув голову, ибо на своего высокого родителя и воспитателя мне приходилось смотреть снизу вверх.

Вот его портрет. Строгий, задумчивый взгляд, меленькие стрелочки возле глаз, которые улыбались от души. И когда улыбался он, все лицо его преображалось при этом, ему были присущи добродушие и умение располагать к себе людей. Седеющие волосы, покрасневшая от частого пребывания на солнце кожа мягких, работящих рук, аристократически выразительное лицо с широким высоким лбом, на котором обозначилась сетка глубоких морщин, приобретенных за все пятьдесят шесть лет плодотворно прожитой жизни; полнота его фигуры удивительно гармонировала с высоким ростом и гордо посаженной головою, что придавало статность всему его облику. В движениях была легкость, не лишенная грации и быстроты.