Рудольф Распе - Приключения барона Мюнхгаузена

Одна из них была легавая. Своим умом, неутомимостью и чутьём она вызывала общую зависть моих многочисленных приятелей-охотников. Я охотился с нею днём и ночью: когда становилось темно, вешал фонарь ей на хвост.

Как-то (это случилось вскоре после моей женитьбы) жена вздумала пойти со мной на охоту. Я поехал вперёд, чтобы поискать дичь, и скоро мой верный пёс поднял целую стаю куропаток. Стрелять без баронессы не хотелось: с минуты на минуту она должна была подъехать с моим адъютантом и грумом, – однако время шло, а их всё не было.

Сильно обеспокоенный её отсутствием, я повернул коня назад, и на полпути услышал тихие, жалобные стоны, которые раздавались, как мне показалось, недалеко от меня. Внимательно осмотревшись, я, как ни приглядывался, никого не увидел.

Я слез с лошади, приложил ухо к земле и понял, что стоны раздаются из-под земли, причём ясно различаются голоса жены, адъютанта и грума. Осмотревшись, неподалёку я заметил отверстие каменноугольной шахты. Не оставалось никаких сомнений, что они провалились в шахту.

Вскочив на лошадь, помчался я в ближайшую деревню за рудокопами, и те с большим трудом и спустя долгое время вытащили несчастных из глубокой девятнадцатисаженной шахты: сначала грума с лошадью, потом адъютанта и, наконец, мою жену и её турецкую лошадку.

Замечательно, что ни люди, ни лошади нисколько не пострадали, несмотря на значительную высоту, с которой упали, и отделались лишь небольшими ушибами, зато испуг, пережитый ими, был так велик, что не поддаётся никакому описанию.

О дальнейшей охоте, как вы хорошо понимаете, нечего было и думать. Отдавшись спасению пострадавших, я, естественно, забыл о собаке, как и вы, мои дорогие читатели, а потому, вероятно, не станете на меня за это пенять.

На другой день мне пришлось уехать из дому по делам службы. Вернулся я только через две недели и сразу же заметил отсутствие моей Дианы. Никто о ней не беспокоился: все были уверены, что она отправилась за мной следом. Мы всюду её искали, но нигде, к великому моему горю, не могли найти.

Вдруг у меня мелькнула мысль, не осталась ли собака сторожить куропаток в поле. Волнуемый то ли страхом, то ли надеждой, я поскакал туда, где охотился в последний раз. И, к своему несказанному удовольствию, нашёл её там.

Я крикнул ей: «Фас!» Диана прыгнула, согнав куропаток с места, и одним выстрелом мне удалось положить двадцать пять штук.

Бедное животное так ослабло от голода и усталости, что едва доползло до меня. Дойти до дома собака не могла, и поневоле пришлось везти её в седле. Излишне говорить, с каким удовольствием и радостью я перенёс это маленькое неудобство.

Благодаря хорошему уходу Диана скоро поправилась и спустя несколько недель помогла мне разгадать удивительную загадку, которая без её помощи навеки осталась бы неразрешённой.

Два дня собака беспрерывно гонялась за одним и тем же зайцем, причём несколько раз выгоняла на меня, но выстрелить не удавалось, так как косой не подпускал к себе близко.

Что за наваждение? Каких только приключений мне ни приходилось переживать, а такого случая ещё не было. Я терялся в догадках.

Наконец заяц подвернулся-таки: я его подстрелил. Не описать удивление, которое меня охватило, когда я подошёл к нему. Вы и представить себе не можете то, что я увидел! Кроме обычных лап у него было ещё четыре на спине. Когда уставали нижние, он переворачивался на ходу и бежал на верхних. Словом, делал так, как искусный пловец, который, устав плавать на животе, переворачивался на спину. Теперь понятно, почему Диана не могла догнать этого диковинного зверя.

Восьминогих зайцев я больше никогда не встречал, да и этого не пришлось бы увидеть, не будь у меня такой чудесной собаки. Я мог бы сказать, что Диана – единственная собака, обладающая столь редкими качествами, если бы у меня не было другой – борзой.

Эта собака была замечательна не столько красотой, сколько удивительной резвостью и в этом отношении не имела соперниц. Всякий, кто видел её на охоте, приходил в восторг. Знакомые понимали, за что я её люблю и почему так часто с ней охочусь. Моя борзая так много, долго и часто бегала на своём веку, что стёрла себе лапы почти до живота. Состарившись, она уже не могла гонять зайцев и служила мне только при охоте на барсуков.

В пору своей молодости – кстати, надо заметить, это была самка – как-то раз гналась она за зайцем. Я едва поспевал за ней на лошади. Вдруг слышу издали, будто гонится целая свора собак, но лай такой слабый и нежный, что я стал в тупик, а подъехав поближе, увидел чудо из чудес.

Во время гона зайчиха и собака разрешились от бремени и принесли по одинаковому количеству детёнышей. Инстинктивно новорождённые зайчата пустились бежать, а щенята – за ними вдогонку. Таким образом, оказалось, что я, начав охоту с одной собакой, закончил с шестью и вместо одного зайца загнал шесть.

С неменьшим удовольствием вспоминаю я превосходную во всех отношениях лошадь литовской породы, которой не было цены. Эта животина досталась мне благодаря счастливому случаю, который дал возможность показать искусство верховой езды, в котором я соперников не имел.

Это было в Литве, в чудном имении графа Пржбовского. Всё дамское общество и я сидели за чайным столом, а мужчины вышли на крыльцо полюбоваться на породистого коня, недавно приведённого в графское имение.

Вдруг в открытое окно до нас донеслись крики. Я выскочил на крыльцо и увидал страшный переполох на дворе. Конь бешено носился по двору, брыкался и никого к себе не подпускал. Все ужасно перепугались, и никто не решался к нему подойти. Самые смелые наездники не знали, что делать; на лице были написаны испуг и озабоченность. Тут я ловко, одним прыжком, вскочил на спину коня. Он было отпрянул, взвился на дыбы, стал бить копытами, но скоро, почувствовав умелую и сильную руку, смирился.

Мне очень хотелось показать дамам искусство верховой езды, но, чтобы их не беспокоить, я заставил коня вскочить в столовую через открытое окно и принялся демонстрировать то шаг, то рысь, то галоп, после чего, уже на чайном столе, проделал всю школу верховой езды, чем привёл дам в неописуемый восторг. Конь оказался настолько ловким, что не разбил ни одной чашки, ни одного стакана.