Рудольф Распе - Путешествия и приключения барона Мюнхгаузена

По описаниям путешественников дороги к северу от Германии, — а именно: в Польше, Курляндии и Лифляндии, — бывают хуже и затруднительней, чем путешествие в храм добродетели. А потому я выбрал временем своего путешествия по России — средину зимы, когда вследствие морозов и холодов, правительству не приходится о них беспокоиться и они сносны.

Выехал я верхом, так как такой способ передвижения обеспечивает приятное и, до некоторой степени, скорое путешествие, при одном, конечно, условии — если и лошадь и всадник хороши.

Еще потому я выбрал верховой способ передвижения, что он исключает возможность быть запутанным в какое-нибудь дело с содержателем почтовой станции, а также исключает необходимость, вследствие склонности к жажде почтового ямщика, заворачивать и задерживаться в каждом придорожном кабаке.

Я, признаться, был легко одет, о чем мне приходилось призадумываться довольно серьезно, чем ближе я подвигался к северо-востоку.

И вот, вообразите себе, что в таком суровом климате, при несносной, почти ужасной погоде, я нашел старика-нищего, дрожащего всем своим худым изможденным телом, лежащим на обнаженном грунте одной из польских больших дорог. Тело его, обнаженное, среди висевших на нем лоскутьев одежды, было предоставлено неумолимому суровому зимнему ветру.

Лицо старика, едва я взглянул на него, до того сжало мне сердце, что я, не смотря на то, что сам весь продрог, чуть не до замерзания, бросил ему свой плащ, чем прикрыл его от от ветра и согрел.

И вот, в ту-же секунду, я услышал голос обращенный ко мне с неба: — Клянусь тебе солнцем, сын мой, что твой добрый, великодушный поступок не останется невознагражденным….

Затем я поехал дальше, пока ночь и гнетущая темнота окутали меня всего.

Ни огонька, ни звука человеческого голоса, что свидетельствовало-бы о близости жилья. Вся окружность, которую я мог обнять взглядом — во всю ширину и длину — была как-бы погребена в снегу, так что не видно было ни пути, ни дороженьки.

Но усталость моя взяла верх над неизвестностью положения и я решил остановиться. Я сошел с коня, привязал его к еле заметному выступу, показавшемуся мне верхушкой дерева. Затем, для собственного спокойствия и безопасности, взял под мышку один из своих пистолетов и, растянувшись на снегу, так заснул, что когда открыл свои глаза то, был уже глубокий день.

Как было велико мое удивление, когда оказалось, что я лежу посреди деревни, на церковном дворе.

Лошади своей я вблизи себя не видел, что меня озадачило. Но вдруг я услышал ее ржание и, подняв глаза, увидел, что мое доброе незаменимое животное висело на кресте церковной колокольни.

Тогда-то мне все ясно стало, как это случилось: я набрел на деревню, погребенную в снегу и заснул. Но за ночь погода резко изменилась, подул теплый ветер, снег начал таять, а я, по мере таяния снега, опускался все ниже, и ниже, пока не очутился на голой обнаженной земле. А то, что я в темноте ночи принял за верхушку дерева, к которому и привязал свою лошадь, было не более и не менее как верхушка-крест церковной колокольни.

Но задумываться над этим я не мог — предстоял большой путь; и вот взял я свой пистолет, прицелился в веревку, к которой была привязана лошадь, пересек ее выстрелом и мое доброе животное опять очутилось со мной.

Я сел на лошадь и поехал дальше.

Ехать было хорошо. Дорога благоприятствовала.

Ничего со мной не приключилось до въезда моего в Россию, где не существует обычая ездить зимой верхом на лошадях. А так как мое обыкновение — придерживаться обычаев той страны и народа, где я в данную минуту пребываю, то я и взял одноконные санки, впряг свою лошадь и в бодром состоянии духа отправился дальше, по дороге в С.-Петербург.

И вот взял я свой пистолет.

Я не могу с точностью сказать, было ли это в Эстляндии, или в Ингерманландии, но помню ясно, что очутившись вдруг в непроницаемой темноте густого леса, я заметил, что за мной гонится во весь дух страшный, голодный волк. Волк все быстрее и быстрее мчался, расстояние между нами все уменьшалось, так что не было никакой возможности избегнуть столкновения с ним.

Невольно прилег я пластом в своих санках, так, что почти весь ушел в них, предоставив лошадь самой себе…

И то, что я смутно предвидел, то, на что я едва надеялся, случилось, к великой моей радости. Волк, с разбегу, не обращая на мою ничтожную фигуру внимания, или, не заметив меня, перескочил через мою голову, и в одну секунду разорвал заднюю часть моего бедного животного, которое, от ощущения ужасной боли и смертельного страха, продолжало бежать еще быстрее.

Я был спасен.

Поднявши голову, я увидел, к своему великому удивлению, что волк весь ушел во внутрь моей лошади.

Это обстоятельство было до того благоприятным, что я решил им воспользоваться и, не долго думая, взял я свой кнут, и изо всех сил своих начал им стегать волка.

Столь неожиданная для него закуска, после вкусной свежей лошади, до того сильно испугала его, что он рванулся изо всей силы своей вперед; труп моей лошади свалился на землю, и — о, неслыханное чудо! — волк оказался впряженным вместо лошади. Я же, с своей стороны, стегал его с такой злобой, сильнее и сильнее, что волк все ускорял свой бег и мы, в незначительно короткий промежуток времени, к немалому удивлению попадавшихся нам по пути, прибыли в Петербург.

Я не хочу, дорогие читатели, утомлять вас пустословием о манерах, обычаях, искусствах и других характерных мелочах этой пышной столицы русского государства; еще меньше имею я намерения обременять вас повествованием о тех интригах и авантюрах, которые в том высшем свете встречаются; также и о прочих интимных сторонах жизни большого света. Я намерен лучше склонить ваше внимание на более важные и более благородные, достойные внимания, предметы, как например на лошадей и собак, к которым я, признаться откровенно, имею особое пристрастие. В особенности я думаю обратит ваше благосклонное внимание на лисиц, волков, медведей и других животных, которыми так изобилует Россия, как никакая страна.