Андрей Щупов - Пленэрус

Каждое слово ставилось под прицел, деньги редактора, пусть и самопального, добывались трудно. Павел морщился и вздыхал, шепотком ругался. Подобных «халтур» у него лежало еще добрая стопка – результат неосторожного соития регионального клуба начинающих фантастов и молодой ветреной Музы – скорее всего, страдающей безнадежной близорукостью. Своих клиентов она пестовала коллективно, не утруждая себя нашептыванием на ушко, – очень уж похоже авторы описывали ужасы грядущего апокалипсиса. Толщина рукописей существенно рознилась, однако содержимое, на взгляд Павла, практически ничем не отличалось.

«Мушка легла на чело рослого рыжеволосого зомби. Палец Рината ощутимо вспотел на спусковом крючке. Вау! Он узнал это лицо, этот шрам на лбу, этот звериный оскал! От ярости у Рината свело нижнюю челюсть. Надо было стрелять, но он все еще чего-то ждал. Время неумолимо отсчитывало секунды, однако ничего не менялось…»

В голос зевнув (кого стесняться-то?), Павел нарисовал на мятой бумажке курочку с личиком рыжеволосого зомби. Подумав, заставил птицу какнуть, после чего челюсть у него тоже свело. И нижнюю, и верхнюю. Перечеркнув последнюю строку, Павел вывел свой вариант: «Секунды капали птичьим горошком, однако ничего не менялось…». Тут же подумал, что пишет про себя, про свои убегающие и капающие горошком секунды, о которых, верно, будет когда-нибудь сожалеть. Лет этак в семьдесят, когда компанию ему составят тросточка, ревматизм и кот на поводке.

Не поднимаясь, Павел забросил рукопись на полку. Обламывалось у него с «халтурой». Самым решительным образом. В союзе многие промышляли подобным заработком – редактировали, переписывали, сочиняли тосты, юбилейные вирши. Преимущественно не краснели, в кризисные времена и не то приходилось делать, но Павлу подумалось сейчас, что честнее все-таки голодать. Целебнее для здоровья, для психики. Уже и нобелевскими лауреатами сие доказано – как, бишь его? Ёсинори Осуми, кажется? Так вот премудрый японец научно доказал, что голод исключительно полезен для любого организма. И как, однако, вовремя доказал! Как раз накануне мирового кризиса. Вот и Павлу, вероятно, следовало шагать в ногу со временем. Засесть по-берложьи на постную недельку, а там, глядишь, и зарядится внутренний аккумулятор, вновь найдутся силы, чтобы взяться за давнюю нетленку. Сколько его коллег этим маялись! – считай, через одного с загадочным видом готовили себя к великим романам, к подиумам и постаментам. Мечтали оставить свой след – изящный и отчетливый. А уж где его пропечатывать – на лике Земли или другом каком месте – об этом особенно не задумывались.

Куржаков представил свое лицо высеченным на мраморном барельефе и ничего не почувствовал. Стало стыдно. Совсем как в детские годы, когда впервые его привели в мавзолей Ленина. Во все глаза юный Пашенька таращил глазенки на залитую искусственным светом мумию вождя революции, честно пытаясь вызвать в себе восторг и то огненно-слезливое, что, как узнал он позже, именуют катарсисом, однако ничего не происходило. Люди двигались, и он тоже двигался мелкими шажочками мимо огромного аквариума-саркофага, чувствуя в себе нарастающее ощущение вины. Что-то нужно было ощущать, как-то реагировать на увиденное, но он не ощущал и не реагировал. Какая-то важная железа определенно отсутствовала в его организме. Возможно, по оплошности ее удалили вместе с гландами, и с годами самого Павла данное обстоятельство тревожило все больше. Пожалуй, простительно, если писатель не способен вообразить себя расчленителем или маньяком, но вот не чувствовать общепризнанные исторические флюиды казалось ему до безумия обидным.

В итоге время песочком и струйкой сыпалось мимо, зима все активнее соревновалась с летом, моря мелели, океаны напротив – неприлично разбухали, кусок за куском поглощая континенты, и, задирая голову, все чаще приходилось наблюдать вчерашних одноклассников и однокурсников, что, болтая ножками, с усмешкой помахивали с того света ладонями. Херней, мол, маетесь, братья-шалопуты! Жизнь-то она – вот, только-только начинается. Здесь, а не там у вас – под тучами-облаками. У тех, конечно, кто загодя вклады верные делал. Таксать, в душевно-духовное…

Павел развернулся на крутящемся кресле и тюкнул указательным пальцем по клавиатуре. Оживший шмель загудел в ситемном блоке, игривая заставка на экране компьютера уступила место деловой переписке. Павел охнул: мамочка дорогая – сколько же их всего насыпалось! Холмы и груды… Он выбрал наобум свеженькое письмо от заказчика. Некий автор (разумеется, неизвестный) из соседнего города писал:

«..В это трудно поверить, но все три столь разных по жанру и стилю произведения принадлежат одному и тому же перу. Иначе говоря, перу вашего покорного слуги. Нередко авторы пишут в одном формате (либо триллеры, либо фантастику, либо что-нибудь э к зотерическое), я же готов работать во всех трех стезях одновременно. Нередко мне говорят, что я распыляюсь, но…».

Павла скрутило. Нередко и ни редька. Ни рыбка и ни мяско… Все на свете положено дозировать – в особенности чужой маразм, тем более э к зотерический. Чтобы преждевременно не наступил свой собственный, выворачивающий наизнанку экзерсис, переходящий в финальный экзорцизм.

Спина хрустнула, кресло скрипнуло – Павел, поднявшись, прошел на кухню, заглянул в облепленный коростами магнитиков холодильник. Редька там или не редька, а поесть ему определенно не мешало. Вопреки всем доводам многоуважаемого Осуми.

На верхней полке Павел обнаружил ссохшийся до каменной твердости сырок и красивую коробочку из-под масла – увы, пустую. Зато полочкой ниже глаз порадовала банка сайры – абсолютно девственная, пусть и просроченная. Что ж, и старые девы тоже временами на что-то годны.

Вскрыв банку, Павел в мгновение ока приговорил маслянистую и горьковатую от соли сайру, гулко запил водой из чайника. Не слишком вкусно, зато сытно. Съеденное, как и выпитое, следовало занюхать, и, шагнув к окну, Павел распахнул форточку. Город Исетьевск тут же втиснул в комнатушку одну из своих многомиллионных конечностей, шевельнул на голове хозяина волосы, небрежным дуновением расшвырял бумажный сугроб у стены. В очередной раз Куржаков припомнил, что за окном марширует лето – время детского гама и туроператоров, время мини-юбок и торфяных пожаров. А еще это было время парусных регат и походов, время ночных бдений у костров – под гитары и бородато-усатые песни, под разговоры о звездах и трепет суровых мужских ладоней, согреваемых в мягких женских пазухах. Самые мудрые оттого и выигрывали, что действовали, не перегружая изнеженных полушарий. Знали, хитрецы, цену ускользающим минутам, убегающим мгновениям. Как говаривала одна из студенческих подружек Павла: «Ни дня без поцелуя!». Он, безусый осел, тогда этих гениальных слов не понимал. И, подобно многим, впоследствии исказил простецкую истину, заменив поцелуй мертвой строчкой. Хотя… Тут тоже все было невообразимо запутано. Как известно, пухлого и маленького Бальзака женщины тоже сперва не замечали. Однако способный вьюноша сделал грамотный ход и стал романистом. Любить Бальзака стало модно.

Читать дальше