Майя Гуглин - По чужим правилам игры. Одиссея российского врача в Америке

Без тебя не было бы этой книги. Когда я вернулась домой после своей американской одиссеи, ты подвел меня к компьютеру и сказал: пиши. Я печатала, а ты подходил и подсматривал через плечо, тебе было страшно интересно, что и как со мной происходило.

Сколько воспоминаний, которые у нас были на двоих, теперь осталось только со мной. Больше никто в мире этого не помнит. Как ты читал мне вслух стихи, и я на всю жизнь влюбилась в русскую поэзию. Как ты по вечерам сквозь шумелки слушал Би-Би-Си и голос Америки, а потом подсаживался ко мне на кровать и рассказывал, что тебе удалось узнать. Как я забиралась с книжкой к тебе под стол, в уголок у батареи, и читала, а ты печатал на машинке. В твоем кабинете, с книгами на стеллажах от пола до потолка, с нашей великолепной библиотекой, и медицинской и художественной, которую ты собирал всю жизнь, со студенческих лет, когда в послевоенном Ленинграде у букинистов можно было найти все, и которую ты бросил в пустой квартире, когда уезжал ко мне. Как мы во дворе развели костер и жгли твою вторую докторскую диссертацию, которую тебе не дали закончить, отняв у тебя кафедру факультетской терапии. Там были отрывки из историй болезней, имена больных, и просто так выбросить ее было нельзя. Первую докторскую тебе зарубил ВАК, и ты стал писать вторую, и не успел. Как мы катались по льдинкам на набережной. Как ты читал лекции по фармакотерапии, по вечерам, необязательные, и к тебе набивалась полная аудитория, потому что читал ты как никто, и я тобой отчаянно гордилась. Как мы отдыхали в Крыму, и я сдуру полезла в предштормовое море, покачаться на волнах, и меня вдруг захватило и понесло, и я с ужасом поняла, что совершенно ничего не могу сделать, и тут меня выхватили и вытащили – это был ты, а я даже не знала, что ты рядом, потому что довольно далеко ушла по пляжу от того места, где сидели вы с мамой. Как мы 9 мая, в мамин день рождения и в день Победы, шли на базар и покупали ей охапки сирени и тюльпанов. Много позже, в этот день, ты прилетел ко мне в Америку и остался насовсем. Нелегальный ты мой… Как, когда я приехала домой из Америки в отпуск, ты вдруг ни с того ни с сего погнал меня за хлебом, а потом оказалось, что у тебя был инсульт, и ты старался, чтобы я не заметила, что у тебя отнялась одна рука. Ты боялся, что я останусь с тобой и не вернусь в США. И я таки не заметила, и улетела, а ты все пытался ее разработать, и она отошла, только почерк совсем испортился. Ты мне рассказал об этом только несколько лет спустя.

Ты ушел на войну подростком. Тебя, еще не отъевшегося после блокады, но уже не совсем дистрофика, призвали за несколько дней до твоего дня рождения. Твой год оказался последним, который еще призывали. Твой отец был на фронте, а мама тебя не провожала, вы простились там, в эвакогоспитале на Петроградской, где она была машинисткой, а ты водопроводчиком, чтобы получать рабочую карточку. Свое семнадцатилетие ты встретил на Карельском фронте, охраняя каптерку, где прожаривались от вшей 24 комплекта обмундирования. В ту ночь в каптерке начался пожар, и все сгорело дотла. От штрафбата тебя спас старшина, доложивший начальству, что она сгорела по технической причине, а не по твоему недосмотру. Тот мальчик-солдат из 1943-го только что жил рядом со мной, жил в тебе, 93-летнем, сидел в этом самом кресле, где я сижу сейчас. А теперь его больше нет.

Когда я уже жила в Америке, а ты еще в России, ты написал стихотворение. Вот оно.

Пусть оно живет в этой книге.

Я была в Америке две недели – с 4 по 18 июня 1994 года. Эта поездка случилось неожиданно. За границу хотелось давно – с тех пор как за восемь лет до этого побывала в ГДР, но не выходило: сначала путевки были дефицитны, потом все стало очень дорого. Но английским я потихоньку занималась и ходила в городской английский клуб. Там собирались ребята, которые когда-то учили язык и не хотели забывать. Разговаривали в основном друг с другом, но иногда, когда в город приезжали иностранцы и остальным организациям: народной дипломатии, обществу борьбы за мир и т. д. – уже нечего было с ними делать, нам разрешали пригласить их на вечер к себе в клуб: напоить чаем и поговорить по-английски.

Год назад к нам таким образом попал старичок из американского города Кливленда, побратима Волгограда. Старичок был колоритный: по слуховому аппарату в каждом ухе, два больших деревянных креста на груди, засыпал прямо за столом. Его звали Ховард. Он возглавлял общество дружбы «Кливленд – Волгогорад». Я ему понравилась, и он подарил мне – единственной – великолепный Вебстеровскоий словарь (а может быть у него сложилось впечатление, что мне полезнее всех подучить английский). Я рассыпалась в благодарностях, ему явно было приятно и он спросил: не хотела бы я побывать в Штатах.

– Не все ли равно хочу я или нет, – сказала я, – с таким же успехом можно хотеть слетать на Луну.

За последние годы, когда все стали повсюду ездить, у меня неоднократно что-то такое намечалось и неизменно срывалось. На работе мне говорили: «Это было, когда ты собиралась в Бельгию, или в Польшу, или в Венгрию».

В Бельгию я собиралась ехать осваивать медицинскую аппаратуру по ходатайству местного священника. Он искал доктора: с английским или французским языком, мужчину, женатого, и православного. В поисках он обратился за советом к своему врачу, которая оказалась мамой моей подруги. За несколько дней ей удалось убедить его, что ему вполне подойдет незамужняя атеистка еврейского происхождения. Я собирала документы, писала письма, отправляла факсы и разглядывала карту Бельгии. Наконец он попросил перевести выписку из его истории болезни, чтобы он с ней поехал в Бельгию лечиться. Поскольку он страдал хроническим колитом, лечиться туда его не взяли, сказав, что с такой болезнью они в больницы не кладут. После этого все как-то забылось. Некоторое время спустя он прославился своей политической активностью, голодовками в знак протеста, пострижением в монахи и антисемитскими выпадами.