Ричард Брук - Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн

– Вот те на… Гонишь меня, любушка, або що?

– Я не гоню… – на всякий случай пояснила Саша, и тут же не стерпела, вспыхнула от обиды, накопившейся за день, и – как снежок в лицо метнула:

– Вас, наверное, супруга ждет-не дождется… ищет повсюду, переживает, а вы здесь.

Она ждала, что он рявкнет в ответ, и хорошо, если за косу не схватит, за то, что посмела всуе помянуть «морганатическую», но Махно только проворчал:

– Яка ще «супруга», не разумею? – с таким удивлением, словно и вправду «не разумел».

– Галина Андреевна… Разве она не твоя жена? – Саша решила, что пойдет до конца, раз уж затеяла этот опасный – и совершенно лишний – разговор.

Несторовы свирепые глаза закатились под веки, руки сложились на груди, как у покойника… она на секунду обмерла, и вдруг поняла, что ему весело.

Не ошиблась – он уже нахально скалил зубы в самодовольной усмешке:

– Эвона что… Она за ним сохнет, а он и не охнет!

– Ты не ответил!

– Кошка ты дика…

Саша разозлилась, как, бывало, злилась на мужа, когда подходила к нему с чем-то важным, трудным, волнующим до слез, а он все сводил на шутку. Еще больше разозлилась на собственную глупость, на попытку затеять светский разговор с этим диким зверем, самцом, окруженным гаремом самок, податливых и подобострастных с ним – но готовых сожрать друг друга за случку вне очереди… Отвратительная картина.

«А тон?… Боже, я взяла такой тон, словно и впрямь обижаюсь, ревную, словно имею на него права! Какая пошлость…»

Наверное, Нестора Махно это и позабавило, как сцена из водевиля в провинциальном театрике.

– Любушка моя… – он потянулся обнять, Саша инстинктивно уперлась ладонями ему в грудь, отталкивая соблазн, но Нестор не уступил, атаковал снова, смял сопротивление, опрокинул, навис сверху, снова засмеялся – с торжеством, хотел поцеловать в губы.

– Нет! – она отвернулась, его губы скользнули по щеке… Махно фыркнул сердито, прижал сильнее, но к поцелую принуждать не стал. Тело атамана под расстегнутой гимнастеркой было горячим, пахло табаком и порохом, горьким медом, ночными сладкими травами и острым мускусом – это сочетание сводило с ума, пробуждало стыдные желания, за секунды превращало благовоспитанную, сдержанную женщину в дикую кошку… в самку…

Она снова была в жару…

Надо бороться, оттолкнуть, прекратить это все, закончить раз и навсегда – но Саша, точно околдованная, обняла, прильнула, обвилась вьюнком: хотела ощутить его силу.

А ему словно мало казалось ее бесстыдства, хотел усмирить, подчинить полностью, чтобы знала, кто тут хозяин. Могучая, страшная сила таилась в нем, густо замешанная на пролитой крови… Страсть в нем горела жарко, как пожар в степи, и Саша с веселым ужасом понимала, что пропадет в этом пожаре.

Нестор начал раздевать ее, целуя, она взялась стаскивать с него гимнастерку, коснулась ладонями голого живота, впалого, твердого, как железо, и он дрогнул со стоном, точно схватил пулю, и вспыхнул как порох… член вздыбился норовистым жеребцом. Влажно, напористо толкнулся в нее, но не вошел глубоко, и Саша – ничего не могла с собой поделать – обхватила его за бедра и громко, по-бабьи, всхлипнула, когда твердый стержень вдруг покинул ее тело, и оставил ноющую, голодную пустоту:

– Не уходи!..

От этого зова он задрожал, взгляд сделался – страшным, и зарычал атаман раненым зверем:

– Оххх, засадить бы тебе до самого серця! Дюже хочу, но не можно… иди до мене, коханка, ближче! Да не бойся!

Она уже не понимала, что делает сама, и что делает он, но вдруг оказалась лежащей у него на коленях, и едва не утыкалась лицом в член, торчащий, как сабля, готовая к бою…

«О Боже, что же теперь?..» – Саша догадывалась – что, но не могла до конца поверить, и хуже всего, она определенно хотела продолжения, и никогда в жизни не была так возбуждена от близости с мужчиной, от его вида и запаха.

Нестор не удерживал ее силой, лишь нежно обнимал, наставлял:

– Дай руку… огладь жеребчика, не бойся… не укусит… отак… а теперь целуй его, поверх…

Она несмело прикоснулась губами там, где он хотел, и была вознаграждена алчущим, хриплым стоном… поняла, что делает все правильно, прижалась губами снова, провела языком… терпковато-соленый вкус, незнакомый, нисколечко не противный… особенный. Вкус Нестора. Саша снова лизнула его, уже уверенней, мягко и длинно, и вдруг вспомнила, как он назвал ее -«кошка дика» – и ощутила себя той самой кошкой, жадно лижущей теплые сливки…

«Ооооо, как же хорошо!.. Не стыдно… хорошо…»

Тут Нестор снова застонал, не сдерживаясь, низко, сладко, положил ладони ей на голову, мягко взял за волосы…

– Саша, Сашенька… – шептал, задыхаясь, словно сам себя не помнил, и то гладил ласково ее косы, то тянул, но больно не делал.

Жар, приливший к низу живота, все разгорался, а мужские стоны над головой были как острая приправа, и Саша не воспротивилась, когда он глубже толкнулся в ее рот, и взмолился – иначе и не сказать:

– Сашенька, бажана… возьми его щильнище… не бойся, в рот не спущу, вытягну…

Она совсем перестала бояться и смущаться – нравилось чувствовать его между губами, горячего и живого, нравилось нежить, гладить, ласкать языком, и угадывать, что он хочет, по движению или стону: сказать Нестор уже ничего не мог. Дыхание сбилось до хрипа… вдруг он резко схватил ее за плечи, хотел оттолкнуть, но она не далась, сама вцепилась ему в бедра, он сдался и, побежденный, зарычал… Саша ощутила, как на язык пролилась густая влага с его резким вкусом, и проглотила ее, не раздумывая, как в детстве глотала лекарство или незнакомое питье.

– Бешкетниця ты… панночка московська… кошка дика! – шептал он после, прижимая ее к себе, и смеялся – будто в смущении. А Саша держалась за него обеими руками и не хотела отпускать.

Прошла неделя с тех пор, как Саша, не доехав до Екатеринослава, попала в Гуляй Поле – и осталась здесь, не то пленницей, не то личной гостьей батьки Махно, атамана над атаманами, повелевавшего степью, расстилавшейся вокруг на добрую сотню верст…

Она не то чтобы привыкла – привыкнуть к этому странному месту, похожему одновременно на мирное красивое село, военный лагерь и шумный цыганский табор, было сложно – но по крайней мере научилась ходить по улицам без страха и не вздрагивать от каждого косого взгляда, конского топота или бухнувшего вблизи случайного выстрела…

Каждое утро она просыпалась под оглушительные вопли петухов и гомон птиц, под скрип тележных колес, стук топора и неумолчную болтовню баб у колодца; выбиралась из-под лоскутного одеяла, вслепую нашаривала одежду, и, наспех натянув кофту с юбкой, выходила из своей спаленки в общую комнату… Здесь ее встречала Дуняша, и вместо пожеланий доброго утра всласть подначивала и посмеивалась над «панночкой», что по ночам кричит, как будто ее черти мордуют, а по утрам спит так, что пушкою не разбудишь. Да еще что ни ночь, то бельишко угваздывает так, что не настираешься, и вроде соком «не жиночим, а чоловичим»: