Нестор Бегемотов - Поэтам не найти Святой Грааль. Рок-н-ролл странствий

– Ещё один?! – Даниэла была так удивлена, что даже перестала улыбаться. – Боже мой, русские такие талантливые! Вообще!

В этот момент официант в клетчатых штанах принёс убогому огромную вазу с клубникой со взбитыми сливками. Максим потерял дар речи. Биржуины опять преподносили сюрпризы! А ведь говорили большевики, что люди за границей всё время проводят в очередях за пособием по безработице. Но Егоркин видел очереди только в казино – из улыбчивых старичков с жетонами возле игровых автоматов…

Наконец принесли заказ. Пролетарский писатель обильно смазал форель, приготовленную на углях, чёрным английским соусом и задумчиво прошёлся вилкой по своей тарелке. Из колонок доносился новомодный шлягер и Егоркин негромко напел себе под нос строку припева: «Девочка, ты оливка в бокале моего мартини… О-о-о, да!»

Даниэла смотрела на него влюблёнными глазами. За время, проведённое с писателем, она неплохо выучила русский язык и в свободное время штудировала программный роман «Твою ж мать». Теперь она мечтала выйти за Егоркина замуж, это казалось ей престижным. Он, видимо, богат, да и выглядит неважно. Когда-нибудь она станет вдовой прославленного писателя и сможет рассказать людям, каким он был прекрасным, необыкновенным человеком!

Максим, уловив тёплый взгляд спутницы, поднял бокал.

– Давай выпьем за нас, моя дорогая! Здесь подают великолепное вино!

– Ты ошибаешься, Максим! Плохое вино, ужасное! Кислятина! Почему ты не разбираешься в винах? Ты должен всё знать, ты – писатель!

– «Плохое», «ужасное», «кислятина», – передразнил Даниэлу Егоркин и пообещал: – Вот приедем в Россию, и я угощу тебя самогонкой. После этого, детка, ты запоёшь совсем другие песни!

– Ты обещаешь? – звонко уточнила Дани, видимо, взволнованная перспективой.

– Слово прохвоста, всё так и будет! – рассмеялся Максим.

Разбогатев, Помыкаев увлёкся дегустацией редких вин. С детства ему мечталось стать знатоком в этом вопросе, но что выпьешь в Совке помимо «Агдама», Золотой осени», «Солнцедара» и тому подобной бормотухи?

Теперь Помыкаев мог позволить себе любое вино, какое его заинтересовало. Продукция лучших виноградников стояла в подвале его коттеджа в специальных шкафах, соблюдающих температурный режим, и была готова к употреблению. Под настроение он открывал то одно, то другое…

Однажды Помыкаеву позвонил его давний деловой партнер, чтобы сообщить: на Мальте проходит аукцион, на котором будет выставлено вино, подаренное в 1585 году французским королём Великому магистру ордена Святого Иоанна.

Помыкаев тут же вылетел на Мальту. Бутылку вина он приобрёл за бешеные деньги, но приятель уверял, что такого он точно в своей жизни не пробовал. Ни разу.

– Ты будешь просто на седьмом небе от него, я тебе обещаю. Кстати, если тебе нужна компания, то я свободен. Можем уговорить эту бутылочку вместе.

– Твоя доля будет скромна – всего-то десять тысяч зелёных, – заметил ему бизнесмен, нехорошо прищурившись. – Потянешь?

– Нет, дружище, спасибо! Я не такой одержимый, чтобы отдавать столько бабок за бутылку спиртного! Но я тебя, Помыкаев, уважаю. Мужик!

Когда несостоявшийся компаньон ушёл, виноман вышел на лоджию своего номера.

Стояла великолепная майская ночь. С моря веяло деликатной прохладой. Помыкаев самостоятельно открыл бутылку, осторожно налил немного вина, покатал в бокале и пригубил.

Надо же, простояло столько веков, но сохранило свой аромат. Никогда в жизни он такого не пил. Ему показалось, что все остальные фавориты его коллекции утратили всякий смысл. Вино было просто божественным!

Помыкаев улыбнулся и наполовину (так по правилам) наполнил бокал, чтобы дать вину подышать. Сейчас оно раскроется в полную силу…

После очередного глотка сама вечность распахнула перед ним свои объятия и свою бездну. Перед мысленным взором бизнесмена рождались и умирали цивилизации, в местах магической силы возникали легендарные города, люди спасались от наводнений и гнева вулканов. Продажные поэты восхваляли тиранов, художники увековечивали полюбившихся толстух, а рыцари бились во имя прекрасных дам, которые были к ним равнодушны.

На дегустатора обрушилось столько безумных желаний, столько страсти, ранее незнакомой, что он буквально утонул в своих чувствах. Настоящая жизнь вокруг потускнела, как монета, давным-давно угодившая в позабытый фонтан…

Утром Помыкаев не проснулся. Вино, подаренное Великому магистру, было отравлено.

«Странно, что я не способен помнить вид отчётливо долго, – записывал Егоркин в свой блокнот. – Я вижу море приятного синего цвета. Вижу катер, который покачивается на волнах. Вот неожиданно из-за мыса показался парусник, и он белоснежный. Справа от него застыла старинная сторожевая башня…

Как долго я смогу удерживать всё это перед своим мысленным взором? Вскоре образы потускнеют, и чудесный парусник превратится в своё жалкое подобие из полутеней и размытых пятен…»

Мало того, было похоже, что Егоркин утратил своё прославленное чутьё. Теперь он ставил на свои рассказы, как на тёмных лошадок: авось, что-нибудь из написанного попадёт в точку, заденет читательский нерв, воспламенит и согреет. Ведь чего только не бывает в жизни! Он точно знал: всякое в жизни бывает…

Большевики ночи напролёт зачитывались его «Альбатросом». Текст поэмы был сложным, к тому же неважно рифмованным, но пламенные революционеры, казалось, этого не замечали. Ильич мог цитировать безделушку в цикле. Он подпрыгивал на своих коротких ножках и, брызгая во все стороны слюной, с азартом выкрикивал заученные трескучие строки. Взгляд вождя при этом становился страшен.

Максим помнил, как однажды Ильич залез на броневик с таким зверским выражением лица, что писатель проникся: вот сейчас вождь задаст им всем жару, зарядит о глупых пингвинах! Но нет, в тот раз разговор пошёл о другом. Пора, дескать, брать власть в свои руки, захватывать почту с почтовыми марками и телеграф с телеграммами. Кончилось, мол, время подлых биржуинов…

А вот за границей «Альбатрос» такого успеха не имел. Тамошние коллеги требовали от Егоркина отказаться от поддержки кровожадного коммунистического режима и рассказать всю правду, какой бы страшной она ни была. Писатель уже несколько раз высылал им бандероли с номерами газеты «Правда», но оппоненты всё равно оставались чем-то недовольными. Жаловались, что мастер лукавит, а то и вовсе лицемерит. В общем, наступали на все его больные мозоли сразу…

А ведь у него не было броневика, на который он мог бы забраться, чтобы им с пролетарской прямотой ответить. Оставалось только одно – изображать из себя толерантного интеллигента и молча страдать.