Алёна Макаренко - Пусть аисты вернутся!

Да и еще глобальной проблемой, не дающей мне доводить до бела каления окружающих, было то, что периодически у меня болело сердце. Мне не объясняли, что со мной, только раз в год, а в раннем детстве дважды, дед возил меня в Киев, где я лечилась в больнице. Там было хорошо тем, что неплохо кормили. Одна пожилая врач иногда часами просиживала со мной в парке возле больницы, вернее это скорее скверик, на скамеечке. С ней было тихо и спокойно, и она рассказывала разное. Да и меня слушала внимательно, с улыбкой, и не говорила, что то, что я говорю, – это несусветный бред. Странно было, что порой она называла меня Полынюшкой, а объяснять почему, не хотела. Просто грустно смотрела на меня и говорила: «Полынь – это трава такая. Сорняк, но лечебный». Я по своей наивности трактовала это так: «Да, я простая травка, но хорошая, лечебная».

Иногда, вот как сегодня, дед заботливо подсказывал надеть шапку, чтобы, как в школе рассказывали, солнечный удар не получить. Но в этот раз шапка меня не спасла. Причиной, наверное, было то, что я и без того чувствовала себя плохо. Когда я прямо на огороде потеряла сознание, дед быстро позвал Анастасию Ивановну, нового фельдшера. Слушала их, уже придя в себя, хотя показывать этого не хотела, потому едва приоткрывала глаз. Я вообще любила болеть. Тогда меня не били, вкусно и сытно кормили. По крайней мере, дед не забывал этого делать.

– У девочки ангина, – констатировала белокурая, голубоглазая женщина.

– Ээ, – дед, хоть и военный, всегда терялся в случае, если с его близкими случалось подобное. – Ангина же на сердце дает осложнения.

– Увы, – согласилась Анастасия Ивановна. – Но вы не переживайте, организм молодой.

– Это да… – он вздохнул, – Анька, уйди.

От этого возгласа мои глаза сами собой открылись.

– Ну вот, пришла в себя, – заметила Анастасия Ивановна. – Что ж ты так дедушку пугаешь?

Я хмыкнула и отвернулась, стиснув зубы: «Пугаю я его, как же? Не все ли ему равно. На огород же ОН отправил больного ребенка».

– Значит так, – заключила она и записала что-то на бумаге. – Постельный режим, калина, малина, мед, молоко теплое с медом, а через пять дней ко мне. Будет хуже – зовите. – Она мне улыбнулась так же ласково, как врач в Киеве, и я улыбнулась ей. – Не болей, моя хорошая, – и Анастасия Ивановна вышла.

За ней быстро пошел мой дедушка. Я услышала обрывок их разговора:

– У нее с сердцем проблемы серьезные. Порок сердца.

– Ростислав Андреевич, – ее голос был спокойным и не удивленным или обеспокоенным, – вы девочку берегите. Особенно в период полового созревания, то есть формирования всех органов. И ходите иногда в церковь.

Даже я тогда улыбнулась: «Дедушка и церковь – несовместимые вещи».

– Даже рак на последней стадии излечим, если верить. Берегите ровесницу горькой звезды.

– Набожная какая-то, – буркнул дед, зайдя ко мне в комнату. – Медикам виднее.

– Дедушка, – спросила я, ведь вопрос о моем сердце меня тоже интересовал, – а я умру?

– Подслушивала, значит, – снова пробурчал он.

– Но, дедушка.

– Снежа, все мы когда-нибудь умрем, – он так всегда «включал философа», как говорил Олег.

– Да, деда, – нетерпеливо просипела я, – кто-то раньше, кто-то – позже. Но я рано, да?

– Я сейчас молока куплю пойду у Петровны, а ты лежи. И попробуй только куда-то махнуть со своими дружками – точно помрешь рано, – заверил он и быстро ушел.

Тогда у Натальи Петровны молока не обнаружилось, как раз корова телилась. А дедушка, сев на скамейке у нашего забора, пригорюнился – я в окно видела. Но тогда мы снова нашли помощь в лице нашего фельдшера. Она села рядом с дедушкой и протянула ему трехлитровую банку еще теплого молока и баночку меда. Когда он зашел в нашу с мамой комнату с кружкой парного молока, то с уважением рассказал мне об этом.

– Если ей помогает, то пусть верит. Она молодая еще, – сказал он, – это мы – люди советские, нам это в диковинку все.

– Дедушка, а советские – это какие-то особенные люди? – спросила.

Он сел на край моей кровати. Мама куда-то снова ушла, раз дед покосился на ее кровать и вздохнул.

– Да нет, Снежка, люди, как люди. Может, более самоотверженные, более правильные, но в чем-то немного… слишком верящие в правоту власти.

– А ты в это не веришь? – спросила с любопытством.

– И я верил.

– А власть всегда права?

– Власть – это те же люди, но которым эта самая власть голову кружит, и тогда они перестают быть людьми, – путанно пояснил дед.

– А кем же они становятся? – недоуменно посмотрела на него.

– Машиной, отдающей приказы, не задумываясь, чем это грозит людям, не наделенным властью.

– Хм, – только и сказала я.

– Ты молоко допила? – вдруг спросил он.

Я кивнула. Тогда он принудительно привалил меня к подушке и укрыл одеялом под самую шею. Этого ему показалось мало, и он пошел взял шерстяной шарф, которым обмотал мне горло. «Чего-то болеть мне уже не хочется», – уныло подумала я.

Тихонько открыв калитку, чтобы никто меня не заметил, прокралась к печке и намазала лицо сажей. Если оно будет грязным, то меня отправят помыться, а вот если дед обнаружит синяк, то мне уж несдобровать. А так можно день не попадаться на глаза, а в случае чего сказать, что сажа не отмывается, или что это такой загар. Главное, чтобы дед не полез меня отмывать, а то он и шкуру сдерет, а мне и без того больно. Хотя пока можно еще сказать, что с одной стороны обгорела на солнце, а вот когда синяк приобретет цвет баклажана, то будет весело…

Я натянула рукава кофты, чтобы не видны были содранные локти, а колени так же припорошила сажей. Их и вовсе можно не отмывать. Скажу, что все равно в огород пойду.

– Ах ты свинья! – Мама, как всегда, «любезна».

Я скривилась:

– Сейчас умоюсь, мам, не кричи, пожалуйста.

В кухню вошел дед и отпрянул, когда увидел меня такую красивую. «Переборщила, видать», – дошло до меня.

– А это что за мара? – строго спросил он.

– Деда, мы Олегу помогали печку чистить, – я кривовато улыбнулась.

– Да? Это до того, как вы у Степанишны яблоки воровали или после? – невозмутимо спросил он, рассматривая лозину.

«Уже наябедничала. Карга старая», – подумала я. Но идти следует до конца:

– И до, и после. И мы не воровали, мы собирали те, которые упали возле забора. Что, запрещено?

– Запрещено! – крикнул он. – И врать запрещено!

– Опять хлестать будешь? – от безнадеги сказала я.

– Толку? – спросил он.

– Вот и я о том же, – с надеждой закивала головой, – без толку. Я ж на зло потом буду.

– Серьезно? – он ухмыльнулся. – Это если силы останутся.

– Мне кросс сдавать? – с ужасом спросила я. – Я даже на физкультуре не бегаю.

«Бегаю только от некоторых собак, от нашего участкового и от Степанишны», – вслух эту, мысль, разумеется, не озвучила.