Алёна Макаренко - Пусть аисты вернутся!

с. Пуховка Киевской обл. Июль, 1995 г.

«Снежана, ты приговариваешься к 7-ми годам расстрела с конфискацией движимого и недвижимого имущества».

– Снежана, открой свои прекрасные очи и воззрись на меня, пожалуйста.

Я открыла глаза и, подперев подбородок рукой, уставилась на фельдшера нашей больницы – Анастасию Ивановну.

– Ты либо в колонию загремишь, либо убьешься, – констатировала она, скептически рассматривая мою поцарапанную физиономию, смачно украшенную фиолетовым синяком.

– Мы поспорили, что я перелезу через забор карги, – начала я свою оправдательную речь.

– Кого?

– Ну, этой – Степанишны, которая нас всегда своей клюкой гоняет от яблонь.

– Конечно, это ведь ее хозяйство, – резонно заметила Анастасия Ивановна.

– А ей жалко? – оттопырив нижнюю губу, спросила я.

Анастасия Ивановна пожала плечами.

– Может, она их продавать пойдет.

– Ай, – я отмахнулась, – яблоком больше, яблоком меньше.

– Снежечка, – сочувственно произнесла наша спасительница Настя, и залила зеленкой мой локоть.

– Ого, уже 9-ть лет как она, – подтвердила. – Олег, зараза, меня не удержал, когда я через забор лезла.

– Это ты так упала, что «фингал» под глазом заработала? – она хмыкнула.

– Да нет, – терпеливо пояснила. – Это я поднялась, отряхнулась, и зацедила Олегу.

Ну, а он, логично, мне.

– Ты же девочка, – Анастасия, наверное, пыталась воззвать к моей совести. Но там, где была совесть, остались одни огрызки.

– Эээ нет, я слишком долго пыталась доказать, что я свой рубаха-парень в компании, чтобы теперь вы мне говорили, что я девочка.

– Голодная? – вдруг спросила она.

– Нет, яблок наелась, – я солгала.

– Тех, которых не удалось достать? – она прищурилась.

– Анастасия Ивановна, я же не побирушка какая-то, честное слово, – сказала обиженно.

– А я этого и не говорю, – она улыбнулась. – Просто знаю, что в гостях и суп вкуснее, и бутерброд, и даже яблоко.

Фельдшер достала из тумбочки стола яблоко и бутерброд и положила передо мной.

Я, по правде, была не просто голодна, а зверски, поэтому вцепилась в этот бутерброд, показавшийся мне самым вкусным на свете. Потом спохватилась:

– А вы что есть будете?

– Я уже перекусила, – ответила Анастасия Ивановна, заполняя мою карточку. – Снежана, приведешь свои синяки в порядок, уж постарайся, – серьезно сказала она, – и напомни дедушке, что пора в Киев на ежегодный осмотр.

– Лучше на ежегодный фестиваль какой-то поехать, – сказала я, скривившись.

Анастасия Ивановна вздохнула и протянула мне медкарточку.

Я грустно посмотрела на нашего врача и вдруг спросила:

– Настенька Ивановна, а сколько вам лет?

– Много, Снеж, столько не живут, – она снова улыбнулась, и я еще раз подумала, какие у нее потрясающие васильковые глаза.

«Надо будет ей васильков подарить. Столько раз прикрывала мою филейную часть от дедовой лозины».

– А все-таки?

– 22 почти.

– Ого, вы уже взрослая, – с уважением сказала я.

– Спасибо, хоть не старая, – она засмеялась.

Идя домой, я размышляла о том, что мне все-таки порой везло, и на пути встречались хорошие люди, которые видели во мне человека, а не «конченую дочь алкоголички и неведомо кого с крайне хулиганскими замашками и впечатляющим криминальным будущим».

Анастасия Ивановна работала у нас в селе всего ничего – пару месяцев, но все относились к ней уважительно. Правда, некоторые злобные, противные старухи ее терпеть не могли, «бо шо там молода може?» А «молода» могла не только детей и взрослых лечить, но и спасти маленького теленка от чумки. И даже помочь появиться на свет маленькому козленку бабы Марфы. Вот, кстати, с тех пор нашу Настю и зауважали.

А еще она была красивой и не замужней. За ней ухаживали хлопцы из нашего села и из соседнего, но она давала от ворот – поворот всем. Жила она с мамой в конце нашей улицы; они держали две козы, коровку и пять несушек. Почему-то Настя меня полюбила, в отличие от ее предшественницы – Марины Ильиничны.

Помню, месяц назад я поздно вернулась домой. Ну, загуляли мы на Десне, чего уж там.

Моя мать уже спала. В комнате витал запах спиртного и лекарств.

Дед (а он у меня очень страшный) вышел во двор с неизменной лозиной:

– Где шлялась?

– Дед, мы купались, да и солнце вот только село, – пролепетала, в ужасе поглядывая на «орудие пыток и наказаний».

– Купались, значит, – голос был угрожающий, как гром перед дождем. – А ты сделала уроки? – рявкнул он. – Скоро каникулы закончатся, а в твоих тетрадях и конь не валялся.

– Чего ему в тетрадях валяться, – попыталась пошутить, – в сене намного комфортнее.

– Остроумная, значит, – и я получила первый хлесткий удар, – в мамашу свою! – Скоро в подоле принесешь?

Помню, что тогда прибежала соседка, Наталья Петровна, и начала кричать на деда.

Я же заливалась слезами боли и обиды. «Никогда на своих детей руку не подниму. Никогда!», – подумала я.

– Ростислав! Ти шо, припини дитину катувать! – кричала она. – Мої он рибалити пішли о 5-й ранку, ще не вернулися.

Дед зло посмотрел на Наталью Петровну, но лозину опустил, и я, плача, убежала в дом.

Наутро почувствовала себя паршиво: горло болело, кашель вырывался, а еще было то очень холодно, то жарко. Я спала в комнате с мамой, поэтому попыталась ее позвать, но поняла, что голоса нет, да и мамы, по всему видать, тоже. Солнце светило ярко, но не высоко, значит, сейчас еще рано, так, где же мама?

Я высунулась из постели и пошла ее искать, стараясь не попадаться на глаза деду.

– Мама, – просипела я.

– Что, встала уже, паршивка эдакая? – это моя мама «ласково» меня поприветствовала. – Нет, чтобы матери помочь, так она днями шляется, а тут еще и ни свет, ни заря орет!

Мама влепила мне ощутимый подзатыльник. Моя голова и без того болела, так что стало еще хуже. Кроме того, разве ж я кричала? Ведь я сиплю, как Васька на уроке, когда просит Митьку списать контрольную.

– Анька, – дедушка появился на пороге, – пока слышны только твои пьяные вопли. Так что иди проспись, как следует.

Он обернулся ко мне и всунул в руки тяпку:

– А ты давай, живо на огород.

Я тяжело вздохнула, на что моя мать, развернувшись ко мне у порога, сказала:

– И не вздыхай. Чего наработаешь, то и жрать зимой будешь!

– Слышь, Снегурка, кудри свои цыганские прикрой, а то голову напечешь, – заметил дед и сел на крыльце с миской воды, чтобы помыть огурцы.

На самом деле он меня не любил. Вот совсем. Да и никто в моей семье. Все мои вопросы вызывали раздражение, а некоторые даже заканчивались встречей с лозинкою. Еще в три года поняла, что зря родилась девочкой, хотели здесь явно мальчика. Да и со внешностью что-то было не так. Мама была русоволосой с голубыми или сероватыми глазами. Дед седой, тоже со светлыми глазами. А у меня темные цыганские кудри и болотные глаза – это когда еще не зеленые, как трава, но уже и не карие, как чай. Однажды дед, глядя на меня, когда мама в очередной раз чихвостила меня без причины, сказал: «А че ты орешь? Митькина она. Ты ж его любила, вот, любуйся теперь цыганкой-молдаванкой своей».