Вадим Черников - ПОМОРСКИЙ СКАЗ. Про море Студеное, про войну Великую, да про то, как Севостьян и Северьян Мангазею-страну искали

Ефрейтор то и дело вынужден был конфузливо возвращаться и светить старшему фонариком. После чего тот разрешал -можете следовать!– ехать и пара снова двигалась по вагону. Дойдя до моряка, ефрейтор решил проявить бдительность первым и навис над ним всё с тем же требованием предъявить документы. Сержант молча остановился за ним, внутренне посмеиваясь над молодым, но авторитета власти терять было нельзя. Поддержал его и одновременно снова подучил-подначил, козырнув и представившись сержантом Евсеевым. Моряк перевёл спокойный взгляд на ефрейтора, и тот тоже представился, оказавшись ефрейтором Смирновым, неловко переложив при этом фонарь из правой руки в левую. Луч жёлтого света запрыгал по стенам и потолку, высветив заинтересованные лица инвалидов. Пожилой, как ни в чём не бывало, уже сидел пряменько, смотрел живыми глазами, а молодой лишь поднял взгляд, так и не отняв подбородок от становившегося всё более удобным костыля. В поморской семье теперь спала только дочка. Неожиданное приключение доставило всем приятное любопытство, столь нужное в долгой дороге. Расшевелить молчаливого морячка милиция всё-таки может.

Моряк спокойно кивнул, улыбнулся и пошевелил покатыми плечами, доставая книжку красноармейца из нагрудного кармана морской тужурки. Он молча подал документ ефрейтору, но тот замешкался, глядя на его грудь, и моряк опустил книжечку на стол, накинув вновь на плечи съехавший тулуп. Ефрейтор пришёл в себя и взялся за документы, но его отодвинул в сторону сержант, вновь показав свой опыт и авторитет, потребовав от «товарища старшины» отпускное свидетельство. Пожалуйста. Товарищ старшина подбородком указал на книжку, в которую была вложена бумага с печатью: свидетельство об отпуске на десять суток, не считая дороги. Ефрейтор, нашедший и раскрывший бумагу и сержант – через плечо напарника – быстро прочли текст, который вызвал у них разные эмоции. Младший свернул бумагу, вложил её в книжечку и положил перед моряком на стол, а вот сержант неожиданно построжел, выразив сомнение вопросом в пустоту: «Не считая дороги»?

Моряк молчал, давая понять, что добавить ему к написанному нечего, на что старший грозно потребовал документы на награды и орденские книжки. Попрошу! Ещё одна пачка – моряк проходил не первую проверку за долгую дорогу, – завёрнутая в трофейный непромокаемый пакет, легла на стол. Милиционеры тщательно просмотрели орденские книжки, проверили записи о медалях… Инвалиды смотрели на всё это действо с привычным фронтовым чувством гадливости, которое пожилой прятал за усмешкой из-под усов, а молодой даже не собирался скрывать, нарочито громко стуча-скрипя костылём. Сержант на это молчаливое неприятие ответил строгим взглядом на инвалидов и семью поморян. Поставил их на место коротким вопросом о том, не было ли в вагоне подозрительных, на который он, впрочем, вовсе не ждал ответа.

В северном краю были свои взгляды на многое и определённый поведенческий кодекс. Несмотря на то что с середины двадцатых годов здесь буквально понатыкали наспех сколоченных бараков для ссыльных подкулачников, где те вымирали семьями; разорили монастыри или превратили их в лагеря; прошерстили тайгу лесозаготовительными бригадами и шабашками, в этих краях выдавать кого-то было не принято. Стыдно было. Беглые политические -таких было мало– или настоящие урки, сбежавшие «вольные» с лесозаготовок, чудом выжившие «кулаки» скорее могли получить еду и подсказку, куда идти -кому к поезду, кому к морю-, чем их сдавали властям. Все – и беглые и власти – это знали. Первые платили тем, что старались не безобразничать, а тем паче так или иначе задевать поморян. За воровство могли изувечить всерьёз, а уж за иное насилие расплата следовала незамедлительно и неотвратимо. Самым серьёзным преступлением здесь считалось посягательство на кочи и шняки – поморские суда. Таких просто топили, как котят, вывозя на тех же судах в море без лишних разговоров и эмоций. С войной эти установки не сильно изменились: даже отсутствие мужчин, ушедших поголовно на фронт, не изменило положение дел в поморских деревнях. Оставшиеся крепкие старики и рано взрослевшие в суровом краю мальчишки давали, случалось, отпор «залётным», не знавшим местных правил. Да и жонки-поморки повсеместно умели стрелять и стояли, одна за другую, а та за третью и так за всю деревню иль посёлок, крепко.

Вторые же, которые власти, полагались больше на себя, зная, что особой помощи от местных они не получат. Стращать и грозить было бесполезно: в Поморье не было генетической привычки кланяться властям. Лгать привычки тоже не было, но доносить считалось распоследним делом. Раз судом судили, значит ладно, сиди да о грехах своих думай, на то время тебе и дадено. Если сбежал, то каждый на свободу хочет. За недогляд – с того и спрашивайте, кто недоглядел. А нам ловить бёглых не забота. Про крепостное право здесь сроду слыхом не слыхали, а налоги платили исправно и деловито. Каждый был хозяином, и стыдно было им не стать. Когда нужно было – выходили и давали отпор свеям, британцам и прочим ворогам самостоятельно или под воеводой присланным. Если таковой толковым был. А нет, так могли и спровадить. Особенно если не просто бестолковый, но и людей не жалеет, гонит на смерть почём зря. Такого могли побить да отправить обратно. Ценили жизнь человеческую здесь превыше всего. Да что человеческую – зверя лишнего побить считалось баловством и лихостью. Или рыбу не в срок ловить, пока не отнерестилась. Всё это сержант Евсеев, сам из местных, отлично знал и понимал, в отличие от своего напарника. Отношения здесь могли строиться только на уважении, но в поезде их не выстроишь, как ни старайся. Вот и теперь поморское семейство не удостоило его даже взглядом, а инвалиды лишь пожали плечами.

Смирнов таких мыслей старшего не ведал и ловил, как собака, лишь интонацию. Потому и выдал неожиданно -одноногий не удержался, крякнул– совершенно дикое требование снять орден – им-де номер надо проверить…

С ержант поспешно -Ох, и дурак! Его-то вполне логично насторожила запись в отпускном свидетельстве «без дороги», что было настоящей редкостью, но после «иконостаса» на груди моряка вопросы отпали, а Смирнов начал проверять всё до номера. Хорошо, старшина Северьян спокойный мужик оказался…– перебил его, чётко козырнув старшине, заверив Северьяна Севостьяновича, что всё в порядке, и напомнив, что его разъезд через час с небольшим. Пойдём, Смирнов! Северьян медленно встал, оказавшись высокого, но не огромного роста, надел шапку и козырнул в ответ. Упал с одного плеча полушубок, сверкнуло серебром и золотом, ахнул мальчуган, снова крякнул одноногий, а ефрейтор Смирнов быстро засеменил за развернувшимся сержантом… На тужурке в ряд выстроились ордена: справа привинчены два – Красной Звезды, слева на красно-белой колодке высоко ценимый на фронте Боевого Красного Знамени, за ним – невиданный ещё, только-только учреждённый, неестественно жёлтый орден «Славы» третьей степени с кремлёвской башней, два ряда медалей: «За отвагу», «За боевые заслуги» (в просторечии «за бэ-зэ»), ещё какая-то, с якорями, цепями и благородным профилем адмирала…