Olesya Brooklyn - Нас тут нет. We Are Not Here

Он все еще сражался с мельницами: однажды я зашла в палату, а он плакал. Он не плакал, когда узнал про рак, не плакал ни разу после, а тут – по телевизору было что-то про Украину…

В Москве осталось его незавершенное расследование по российско-украинскому конфликту. Он говорил, что вот-вот «возьмет за яйца» тех, кто стоит за событиями 2 мая. Евромайдан, бегство Януковича, Крым, «вежливые люди», Донбасс – он был во всём этом.

Я работала в Министерстве, руководила похоронной отраслью региона, писала и лоббировала законы, ездила с проверками к муниципальным чиновникам и разводила руками на встречах с жителями. После работы я каждый день возвращалась к мужу и бульдогу. По выходным мы ездили на дачу, а иногда я как бывший журналист помогала мужу с его расследованиями. Он был страстно увлечен российско-украинским конфликтом и следил за его развитием еще со времен первой оранжевой революции.

Меня стали часто спрашивать после его смерти, почему мы не завели детей. Конечно, мы хотели. Я находилась в том самом «остро фертильном возрасте», как принято деликатно обозначать не познавших радость зачатия в кругу уже заматеревших. Мозес работал из дома и мог взять на себя заботу о ребенке, пока я делаю карьеру в Министерстве.

Мы каждый раз откладывали, хотя оба понимали, что дорожим работой больше, чем родительским инстинктом. Что общество в этом вопросе давления не оказывает, а семья перестала ждать от меня «чего-нибудь толкового». К тому же у нас был Джуниор, сын Мозеса от первого брака.

После отъезда Чена мы пробыли в Эссене еще три недели. С каждым днём мужу становилось хуже. В один из дней доктор Шталь показал мне снимок, на котором было отчетливо видно, что метастазы сожрали всю тазобедренную кость. Почему-то именно тогда я осознала: всё.

В середине сентября мы взяли билет на поезд и поехали обратно в Москву. Помню проплывающий за окнами Берлин. На вокзале нас встречала скорая, Мозес был уже на три четверти труп, крепко сидел на морфине и никого, кроме меня, не узнавал.

21 сентября 2014 года он ушёл.

Я загрузила в Инстаграм галерею фотографий Винстона (нашего с Мозесом английского бульдога), поставила тег #BULLDOGS и эмодзи британского флага. Всё, как разъяснил мне Чен.

Через 15 минут я получила сообщение в воцап с немецкого номера:

– Привет, малышка! Звала меня?

– Слава Богу ты здесь! Я в Москве… Мозес… Мозеса больше нет.

– Прими мои соболезнования. Это очень сложный год… Ваши иконы хорошо показывают, какие отношения у Змеи, и Лошади, пришедшей ей на смену.

Поговорив с Ченом, я включила телевизор. CNN вещали о докладе FireEye касательно русской хакерской группировки Fancy Bear. «Группу относят к угрозам типа «Advanced Persistent Threat 28» (APT28), члены которой при взломе используют уязвимость нулевого дня на Microsoft Windows и Adobe Flash, – серьезно зачитал диктор. – Документ со ссылкой на оперативные данные называет основой группы «государственного спонсора в Москве». В подтверждение этого вывода следователи указывают на стиль, присущий русскоязычным в коде вредоносной программы, а также то, что правка программы совершалась в рабочие часы московского часового пояса. Директор FireEye по вопросам угроз Лаура Галанте описывала деятельность группы как «государственный шпионаж», целями нападений которой также являются «СМИ или влиятельные лица».

Я невыносимо скучаю по Голландии и по Гааге, где расположен кампус Лейденского университета, старейшего в стране, его основали в 1575 году. «Praesidium Libertatis» – гласит их слоган, что означает «Бастион Свободы». Забавно, что именно с этого бастиона начался мой путь в голландскую тюрьму. Сейчас в Лейдене учится больше 25 тысяч студентов со всех стран мира, в 2016 году, когда я, «бросив родину и флаг», продала Land Rover и уехала в страну сыра, Ван Гога и деревянных башмаков, стоимость обучения была порядка 17 тысяч евро в год.

Мне повезло, что я нашла великолепный дом в Схевенингене за полторы тысячи евро в месяц, сейчас в Гааге не найти жилья дешевле двух с половиной тысяч, и это точно будет не трехэтажный таунхаус с патио в 200 метрах от моря.

От моего дома можно было запросто дойти пешком до зданий Международного суда, играющего решающую роль в урегулировании межгосударственных конфликтов. Всё так, местные суды не только сажают в тюрьму журналистов, пытающихся осуществить фотосъемку в гаагской ратуше, но и ведут куда более важные дела, вроде преступлений против человечности, особо выделенной в современном международном праве группы преступлений против жизни, носящих массовый характер. Глобальные бизнес-конфликты тоже решаются здесь, как и вопросы территориальной целостности государств или, к примеру, ответственности того или иного политического строя за геноцид.

Кроме ICJ, в Гааге расположены такие институции, как Югославский Трибунал, Трибунал Руанды, Специальный суд Сьерра Леоне и Ливанский трибунал. Ну и международный уголовный суд, известный также как ICC.

Международный суд ориентирован только на решение государственных проблем, в то время как в Арбитраж могут обратиться и негосударственные игроки, например, крупные корпорации, НКО или оппозиционные группы. Существует также и инвестиционный арбитраж, он открыт как для частных инвесторов, так и для трансконтинентальных корпораций. И я имею все основания полагать, что именно эта структура может стать одной из ключевых в вопросах регулирования криптоэкономики, но к этому я еще вернусь.

ICJ рассматривает дела лиц, которые имели несчастье быть вовлеченными в геноцид, преступления против человечности и военные преступления.

Существуют и специальные образования, вроде Международного Трибунала по бывшей Югославии. Его создали по инициативе Совбеза ООН и в отличие от Международного суда, Трибунал имеет обязательную юрисдикцию, то есть его решения подлежат исполнению на территории стран бывшей Югославии. Подобного авторитаризма ООН удалось добиться после победоносной войны в Сербии.

Но вернемся к Гаагскому Трибуналу. Если выйти из моего дома в Схевенингене и пойти вдоль трамвайных путей, то, минуя лес, окажешься у Дворца Мира, официальной резиденции Международного суда ООН и Постоянной палаты третейского суда. Международный суд в своем нынешнем названии, International Court Of Justice, начал работу в 1946 году как главный юридический орган Организации Объединенных Наций. Суд рассматривает целый ряд вопросов, от определения государственных границ до проблем геноцида, ядерного оружия и защиты окружающей среды.

Логично возникает вопрос: так кто же те 15 суперменов, что вершат судьбы мира? Судей выбирают сразу два органа ООН, Генеральная Ассамблея и Совет Безопасности, сроком на девять лет, что отличается от большинства национальных судов, где мантия дается пожизненно. Любой судья может быть переизбран и проработать в ICJ несколько сроков. Арбитры назначаются из разных стран и, говорят, они обучены принимать беспристрастные решения.