Антонина Шипулина - Аптерос

Нейтралитет сохраняли лекари, полезные и там, и здесь, и достаточно малочисленные. Настолько малочисленные, что пересчитать их можно было по пальцам одной лапы. Как правило, к лекарям же относили по какой-то причине всякий сброд, который и не вполне ясно, что делал в Горбе; эту общность чаще называли мирянами или горожанами.

– Ох, а помните…? – однажды начала рассказывать какую-то весёлую историю Рира во время всеобщего галдежа в безделье. – Велмара, ты помнишь Долгодума? Такой мелкий разведчик, желтенький, как одуванчик, однако такой…

– Не помню, – резко оборвала Велмара. – У меня, между прочим, была амнезия.

Посланная ею волна угрюмости прокатилась по всей шумной компании, и те притихли. Плоскозубка проглотила свою весёлую историю – всё равно бы её уже никто не оценил – театрально бросила взгляд на Велмару и прогудела:

– Амнези-ия! – резко сменив тон на визжаще-кричащий, она продолжила уже без дразнилки: – Что ты кичишься своей амнезией!

– Я не кичусь! – возмутилась Велмара, но кто её уже слушал!

– Амнези-ия! Ой, чем же я завтракала сегодня?

– А как там моё имя, не подскажете?

– Амнезистка!

Каждый напрягал остроумие (а вернее, слабоумие), сколько было сил, каждый гудел, пыхтел и басил на все возможные голоса в подражание Плоскозубке.

– Я вот, может, тоже не в масле катаюсь! На мои зубы посмотри – мне их спилили, как ты думала, а? Кто?! А ты, понимаешь ли, с амнезией и бескрылая! Дура ты бескрылая, вот кто – поменьше рот открывай, сил нет слушать твоё нытье, – Рира звучала поверх всего неостановимым потоком слов, дававших всё большую пищу для других умников.

– Бескрылая, да! Есть Плоскозубка, а теперь Бескрылая!

– Поэтизм-то какой! Нравится, Велмарка?

Велмара и слова не могла вставить, разинув рот. Только что дружески подтрунивавшая приятельница – уже гарпия.

Уходить напоказ Велмара не решилась. Дождавшись, когда разговор уйдет в другое русло, она позорно скрылась у себя. Сначала хотелось расплакаться. Её кое-как заслуженное чувство собственной ценности было уничтожено, и разве она теперь отличается от той странноватой драконесски, над которой подшучивала с Рирой ещё вчера? Той, которая, чуть стоит попросить её говорить громче, не шаркать при ходьбе или не гнусавить, плаксиво бормотала: «Ты меня не слушаешь! Я не могу громче, не могу не шаркать, я такая родилась!» Было смешно. В её вечной детской плаксивости виделось полнейшее отсутствие собственного достоинства, в её неспособности вести себя чуть-чуть иначе – жалкость. Вчера её осмеивали, сегодня осмеяли и тебя, Велмара. И как ни старайся, из грязи чистым не встанешь. Это «бескрылая» быстро въестся клеймом, по которому её станут поминать чаще, чем по имени.

Впрочем, чем дальше она думала, тем больше приходила от жалкости к ярости. Её оскорбили. Прилюдно . Выставили на посмешище. Рира нашла себе союзников, и ладно – другие просто считают её слишком сильным противником, чтобы с ней связываться. Ещё неизвестно, в чём дело – в тяжести когтей или остроте её слов, но в чём сила самой Велмары, она знала наверняка.

И когда раздался визглявый голосок за столом:

– Ну что, как полёт, Бескрылая?

Она медленно поднялась, чёткими, ровными шагами приблизилась к Плоскозубке, схватила её за космы и рывком – её лицо о стол.

Жутче всего был хрустнувший нос, и затем всхлипы Риры в напряженном молчании.

Велмара подняла глаза. Всё было справедливо. Рира завралась, ей следовало помнить, что она мелет, и кому-то давно стоило её проучить. Это был маленький триумф, торжество правды и добра. Всё было правильно, но почему-то и тени одобрения и поддержки не было на лицах свидетелей отмщения.

Они смотрели ошарашенно и злобно.

Может быть, вся эта угрюмость предназначалась не ей, Велмаре?

Нет. Ей. Она беспомощно ловила чужие взгляды, ища сочувствия или одобрения, но либо наталкивалась на стену возмущения, либо приятели стыдливо отводили глаза.

Она села снова за стол, другие же, осознав, что Велмара больше не представляет опасности, повскакивали с мест и бросились на помощь хрипящей и захлебывающейся в крови и обиде Плоскозубке. Кто-то зло прошипел: «Нет, это слишком !», и больше Велмара не удостаивалась за столом ни одного слова. Её не прогнали, но ситуация стала сама по себе подразумевать, что ей здесь не рады; и она ушла, не ища объяснения, в чём неправа.

Так она стала надолго лишней и чужой в кругу воинов. В напоминание о случившемся никто больше не звал её по имени – одно корявое Бескрылая, или его новое производное – Беса или Бес.

Словно бы она стала или демоном без сердца, или в целом существом, у которого чего-то не доставало. Одно лишь без .

Когда были бури, безделье обычно замещалось шумной пирушкой. У Драконьего Горба были свои игры – и человеческие, свои развлечения – и завезённые из краев более теплых, чем горный пик Валип. Выйти наружу мало кто дерзал, поэтому жизнь кипела в пределах пещерного города. Запасы щедро раздавались и поедались, и если сегодня устраивал застолье Ватакур с его весёлыми историями о прошлых днях, то завтра – Калаула с его тягой к философским размышлениям и каким-то чисто южным блюдам и разговорам. Но никто, в общем-то, против его разглагольствований не возражал: хозяин не принуждал его слушать и всегда можно было заняться тем, чем вздумается.

В тот день у Калаулы был повод праздновать. Его миленькая розовощекая жена, такая же, как и муж, коренастая, низенькая, типичная южанка, была беременна. Голдура когда-то не давала Велмаре покоя со своей неуместной заботой и желанием «отдать долг из прошлого», но эта суета скоро также осталась в прошлом, и теперь, как и со всеми другими, она при виде Велмары могла всплеснуть руками, воскликнуть «Бескрылая!», чмокнуть в щеку и забыть о гостье на последующие сутки. В сравнении с Калаулой Голдура казалась тупой, как пробка, но нельзя было поставить под вопрос её способность беззаветно любить мужа и находить подход чуть ли не к любому, к кому ей было нужно. По слухам, ненавидеть она умела ещё сильнее, нежели любить, и, если бы не это свойство, едва ли Голудра нашла бы своё место в западничьем обществе. Эта розовощекая курочка-наседка могла рвать врага в клочья, искренне наслаждаясь кровопролитием, хотя, признаться, Велмаре ничуть в это не верилось. Другой Голдуры, кроме внимательной хозяюшки, не умеющей знать в совершенстве ни один предмет, но слушающей Калаулу с трепетом и щенячьей преданностью в глазах, Велмара никогда не знала. Не в этой жизни… части жизни.

Как-то раз она спрашивала Калаулу, с какой стати он вообще выбрал себе в подруги такую на редкость недалёкую южанку. На свете было немало южанок значительно поумнее, такова их южная природа – быть умницами, и всё же Калаула выкопал себе этот алмаз. Тот пожимал плечами: может, Голдура и не блещет умом даже для западки, зато в её привязанности нет ни капли разума и расчёта. Её любовь очень настоящая и безрассудная, и, судя по тому, что Калаула покинул свою тайгу и родных, чтобы Голдуру не обижали её же сородичи, его любовь к ней была точно такой же безоглядной, безрассудной и крепкой. Этот ответ только сильнее выбил почву из-под лап Велмары. Она это потеряла… и не знает, было ли у неё всё то же, что у бестолковой Голдуры, хоть когда-нибудь.