Джеймс Кервуд - Тяжелые годы

Однажды под вечер в мае 1749 года через открытое, кое-где поросшее дубом пространство Тонтэр Хилл брели четыре существа – собака, мальчик, мужчина и женщина, держа путь к девственным дебрям французской границы на запад от реки Ришелье и озера Шамплейн. Впереди шла собака, следом за нею мальчик, затем мужчина, а шествие замыкала женщина.

– Как раз шиворот-навыворот! – ворчал Тонтэр, провожая их глазами. – Только глупцы могут себе позволить таким образом идти навстречу опасности в стране, кишащей дикарями. Мужчине следовало бы быть впереди, во главе дорогих ему людей, с длинным ружьем наготове, и пытливо вглядываться в таинственную даль. За ним должна была следовать женщина, чтобы вместе с ним бодрствовать и бдеть, а уже потом мальчик и собака, если вообще их присутствие необходимо в подобного рода путешествии при надвигающихся сумерках!

Тонтэр был тот одноногий вояка-барон, с мельницы которого, приютившейся в долине, возвращались сейчас домой путники с собакой.

Барон смотрел вслед женщине, и во взгляде его можно было прочесть затаенный душевный голод. Странный человек этот Анри Бюлэн, размышлял он. Пусть он немного не в своем уме, возможно, что он чуть придурковат, но вместе с тем он мог смело считать себя счастливым мужем, имея жену с таким очаровательным лицом, такую энергичную и с таким чистым сердцем.

А Джимс тоже мог почитать себя счастливым, имея такую мать, как Катерина Бюлэн.

Даже этот негодный пес и тому повезло! Уже не говоря о том, что эта пронырливая собака ровным счетом ни гроша не стоила. Старая развалина, а не собака, тварь без души, а поди же, эта женщина ласкает ее, кормит ее, улыбается ей… Он, барон Тонтэр, сам видел, как Катерина Бюлэн улыбалась ей!

Мсье Тонтэр от злости даже топнул по мягкой земле деревянным обрубком, заменявшим ему ногу, когда путники скрылись из виду. Сам король Франции оказал ему великую честь, сделав его одним из первых баронов, поселившихся на реке Ришелье и геройски отстаивавших французскую территорию от наступления англичан и их жестоких краснокожих союзников. Тонтэр был стражем, охранявшим тот водный путь, который вел прямиком к сердцу Новой Франции. Случись явиться сюда англичанам с их жадными до скальпов друзьями, могауками и сенеками, им раньше всего пришлось бы пересечь эти места. Ни один полководец не мог бы удостоиться большей чести.

Итак, он пожал славу, он богат, он безгранично властвовал над огромной территорией… и, тем не менее, он завидовал Анри Бюлэну.

День близился к концу. Все длинней и длинней становились майские тени. Солнце еще рдело багровым пламенем над землею, но в лучах его уже не было ни прежней ослепительной яркости, ни знойного тепла. Земля, казалось, радостно мурлыкала, наслаждаясь покоем и миром. И так продолжалось в течение многих уже дней. Животворные дожди пролились над землею, и сразу зазеленели поля и луга. Бывали и сильные ветры, и темные тучи, и громовые раскаты, но только по ночам. А с зарей снова ласково грело солнышко, пели птицы, строившие гнезда, распускались цветы и зеленели леса.

Так тихо было в этот майский день, что отчетливо слышно было жужжание пчел, сопровождаемое аккомпанементом журчащих многочисленных ручейков, прокладывавших себе путь к лугам, окаймлявшим берега Ришелье.

Был тот час, когда пташки щебечут уже тише. С утра они наполняли воздух зазывным, радостным хором. Но с приближением вечера их голоса становились все тише, точно они пели мелодичный гимн природе. Повсюду, куда только падал взор, цветы, птички и глубокий покой. Земля, залитая мягкими лучам заходящего солнца; небо, ласково улыбающееся своей бездонной синевой верхушкам вековых дубов; и путники, подвигающиеся на запад, – мальчик, мужчина, женщина и с ними собака.

Всем им, не исключая даже собаки, завидовал Тонтэр.

«Между прочим, – мелькнула у него мысль, – у этого пса вполне подходящее имя. Руина, а не пес, почище еще самого барона, с его культяпкой, вместо отстреленной ноги, и грудью, носившей следы таких страшных сабельных ран, которые всякого другого отправили бы на тот свет».

Начать с того хотя бы, что собака была крупная, костлявая и страшно тощая – в общем, нагромождение костей, сухожилий и мышц. Она была ужасно некрасива, – ну до того безнадежно уродлива, что нельзя было, однажды увидав… ее не полюбить! Шерсть ее, никогда не чесанная, стояла торчком. Лапы были чудовищной величины, челюсти – длинные и худые, а уши, вернее, жалкие огрызки ушей, красноречиво говорили о многочисленных и жестоких схватках с сородичами. Вместо хвоста торчал небольшой обрубок, которым собака изредка помахивала, передвигаясь же, она хромала до такой степени, что все ее тело при этом сотрясалось. Объяснялось это тем, что у нее недоставало одной из передних лап, – совсем как ноги у барона. Коротко говоря, это был резвый, плутоватый, безобразный и славный пес, которого Катерина Бюлэн, со свойственной ей способностью давать правильную оценку вещам, наградила кличкой Потеха.

Как видите, Тонтэр был наполовину прав, мысленно называя собаку руиной. Но в одном отношении он грубо заблуждался. У Потехи была душа, целиком принадлежавшая ее господину, то есть мальчику. Эта душа носила на себе глубокий рубец, оставленный в ней голодом и жесточайшими побоями, доставшимися ей в индейском поселке, где Анри Бюлэн нашел ее умирающей четыре года тому назад, принес домой и отдал Джимсу. Надо заметить, что рана под рубцом так и не зажила в душе собаки, что и превратило ее в неутомимого и подозрительного следопыта, чутко относившегося ко всяким звукам и запахам в лесу.

Даже сейчас, когда на земле царил полный покой, нарушаемый лишь щебетанием птичек, Потеха оставалась настороже, держась в двух шагах впереди спутников. Из всей процессии, гуськом продвигавшейся на запад, она, казалось, одна только была начеку, точно ожидала опасность, которая могла бы неожиданно вынырнуть из окружавшего их мира красоты и безмятежного покоя. Время от времени собака на ходу оглядывалась назад, на своего юного господина. Лицо и глаза мальчика выражали тревогу, которая передалась мало-помалу и собаке, и та порою издавала забавный, визгливый звук, точно хотела спросить, в чем дело.

Мальчика звали Даниель Джеймс Бюлэн, но уже с самого детства за ним укрепилось имя Джимс. Ему было двенадцать лет, и он весил на двадцать фунтов больше Потехи, которая, – если только правильно показывали весы на мельнице Тонтэра, – весила шестьдесят. Даже в толпе можно было догадаться, что Джимс и Потеха принадлежат друг другу: если пес был старым, покрытым ранами воякой, то мальчик, со своей стороны, всем существом выражал определенное тяготение к такой же славной карьере.