Игорь Райбан - Журавли летят на юг

Я знал откуда-то: только захоти – и всё это станет моим.

Я стану всем, стану холмами и долинами, домами и людьми в них, стану сродни Еноху, который долгожитель, Сын Неба и пророк—рассуль Идрис:

и даже больше в сравнении с владыками иных держав.

Мне предлагали величие без границ и пределов.

Искренне.

Я зажмурился. Ну почему, и причём здесь я?!

Зачем я вам всем понадобился, простой бродяга, избравший долю искателя приключений?

Почему вы не даете мне умереть, отказывая в последнем утешении отчаявшихся?!

В те горькие минуты, когда душа моя, брала своего обладателя за глотку и гнала прочь от благополучия, заставляя бороться за справедливость мечами оскорбленных!

Да, иногда мне хотелось надеть венец «как все» и перестать быть скитальцем, ибо я втайне знал: такого не может произойти никогда…

И не потому, что венец мне заказан.

– Ми—ир—рра… – разочарованно проворковал ветер.

Я вновь стоял на земле, а Гамаюн—Хумай, Голубь—Мира религии Христа, спрыгнув с моего плеча, вразвалочку заковылял прочь.

Орлиная стая ждала вожака.

Хумай – птица, предвещающая счастье в иранской и арабской мифологии, а также в мифологии народов Средней Азии – волшебная птица—феникс, или вещая птица. Одновременно термин означал вид птиц, определяемых, как птиц—падальщиков – сипы или грифы.

Считалось, что она делает царём человека, на которого бросает свою тень от крыльев. Имя «Хомаюн» в персидском языке означает: счастливый, августейший. Существовало поверье, что убивший птицу Хумай, умрёт в течение сорока дней.

Из-за цветущей мушмулы выскочил заяц.

Принюхался, вытягивая мордочку, и дробно рванул в лощину, где мне почудилась серая тень.

За ним вылетела добрая дюжина приятелей – длинноухих, с куцыми хвостами—пуговками; и зайцы скатились вниз по склонам, топча клевер—пятилистник, будто совершенно не нуждались в удаче.

Солнце полоснуло их семихвостой плетью, прежде чем зверьки успели скрыться от моего взгляда, и заячьи шкурки запылали в ответ шафраном, а на ушах блеснули серебром длинные кисточки.

Минутой позже в лощине раздался тоскливый волчий вой.

Он разрастался, ширился, тёк унынием, захлестывая окружающий меня Эдем. Истошному вою вторил барабанный перестук.

Невидимые для меня лапки колотили в невидимые стволы, полые изнутри. Барабаны деревьев гремели все громче, и вой звучал все громче, превращая день в ночь, а солнце – в луну, пока не оборвался на самой высокой ноте.

Я шагнул к спуску в лощину, плохо понимая, зачем это делаю – и споткнулся…

Степь раскинулась вокруг меня: степи, где пасутся стада белых баранов раскосых людей, и степи пустыни в оазисе, где смуглые народы в тюрбанах разводят отары черных баранов.

До самой Шины, на чьи великие стены никогда не поднимался враг.

Ноги вихрем несли меня по ковыльным просторам, заставляя петлять меж сопками, шуршать в озерном камыше, бешеным соглядатаем наворачивать круги вдоль крепостных стен… люди, кони, юрты и палатки, стада и табуны, башни и рвы. Все это предлагалось мне.

Бесплатно. И просто так.

– Нет! – выкрикнул, чувствуя, что теряю сознание. – Не—е—ет!

Я не желаю!

Тишина.

На краю лощины сидел малахитовый Заяц религии ислама, внимательно глядя на меня зелеными глазами изумрудов, под цвета знамён последнего пророка Мохаммеда с мечом Зульфикара при завоевание Мекки.

– Зря, – недоумённо читалось в глубине заячьего, или волчьего взгляда.

– Зря… я ведь от всей души. Е рабб!…

Наконец он моргнул, и, потешно выпрыгивая на каждом шагу, двинулся вниз. Где били в барабаны маленькие лапки, а эхо еще ловило отголоски былого воинственного воя.

Старый Тур буддизма даже не подошел ко мне.

Виноградная Лоза предложила мне масличные рощи суфизма,

Двугорбый Нар альб—Ганеш – индийский индуизм.

Купцы—евреи со всеми их торговыми караванами были брошены мне под ноги Вольным Плющом – иудейством.

Ворон поднебесного синтоизма каркал над моей головой, удивляясь человеческому упрямству, а Черепаха—Восьми—Пятнах все ползла за мной, с воистину черепашьим терпением раз за разом предлагая мне караизм, веру на книге Танаха, а сама она состоит из 24 книг.

Кара – переводиться как «читать», то есть читать книги, двигаясь по тексту и канонам точно черепаха.

Пока я чуть не наступил на неё сапогом, и черепаха отстала.

Шёл, топча благоуханный ковер, я чувствовал себя святым пророком Исой, которого враг Аллаха возвел на гору Блаженств, где он читал свои проповеди, и указал пророку на все царства земные; владей! бери! пользуйся!

Только я, в отличие от святого рассуля, мог сколько угодно кричать гласом вопиющего в пустыне:

– Изыдите от меня, искусители!

Разве что горло зазря сорвал бы.

Шёл, не разбирая дороги, не зная, что ещё найти в небесной стране эгрегоров.

Он как-то выискался последним.

Баран с золотой шкурой, наверно тот самый, по кличке Крий, лежал у поваленного кедра, а рядом с ним лежал кудлатый лев, опустив голову на передние лапы, и зорким сторожем поглядывал по сторонам.

По легенде этот баран со златым руном, сам снял себя шкуру, отдавая её в жертву богам, и вознесся на небо, обратившись в созвездие Овна.

При моем появлении лев глухо зарычал, и сделал было попытку встать, но блеянье златого барана остановило хищника.

Рык еще доносился из груди льва, катился предупреждающим рокотом, пока баран не ухватил зверя зубами за складку шкуры на шее и не встряхнул как следует.

Лев угомонился.

Зажмурился, лег на бок и выгнулся спящим котенком.

Я подошел к Овну. Остановился в растерянности, наверно надо снять с него золотое руно, потом освободил альфангу от ножен.

Клинок вопросительно блеснул: я здесь! чего ты хочешь?

Лев встал и нехотя затрусил прочь.

А проклятый баран глянул на меня снизу вверх и прикусил травинку, что торчала у самой его морды.

Курдюк Овна дряблой грудой трепетал от каждого движения челюстей, драгоценная шерсть блестела сокровищами пещеры Сим—Сим.

Он не сопротивлялся, он лежал покорной тушей, и я почувствовал себя подлецом.

Мне опять предлагали жалкую милостыню.

Бараньей шашлык – вместо Золотого Руна.

Вместо боя, борьбы и схватки, вместо возможности взять самому, мне подкладывали нечистое животное свинью! – то есть тупого барана, на холку которого я в любую минуту мог опустить карающий клинок.

Но я не хотел так.

А вокруг молчал Эдем или Ганн Эден, рай без людей, или не так: рай, каким он был до создания Адама.

Впервые я понял, почему имя падшему ангелу, отказавшемуся исполнить прихоть господина: Иблис, то есть гордость.

Отчаяние и гордость охватывало меня всё теснее, и не было этому яду противоядия.