Наиль Муратов - Чумщск. Боженька из машины

Крашеный, предчувствуя скорое падение в обморок, схватил свободный ковшик и полил свою голову ледяной водичкой. Усатый невнятным жестом попросил сделать то же самое и с его головою. Холодная вода подействовала, но ненадолго. Не сговариваясь, артисты сползли по полке вниз и вывалились в предбанник. Тут все поменялось: в бутылке почти не осталось водки, по столу была разбросана капуста, а скатерть вся была измызгана вареньем. В вещах Ободняковых кто-то тоже похозяйничал: валялись они на полу, мокрые и затоптанные и, кажется, исчезли новые ботинки Крашеного, на которые он держал пари.

Не находя в себе сил для возмущения и раздумий над случившейся неприятностию, артисты молча разлили остатки водки по рюмкам и выпили. В голове их помутилось, им чудилось, что все происходит не с ними вовсе, а с какими-то другими людьми очень на них похожими. Странные события минувшего дня, до того повлияли на обоих, что многие их действия – чудаковатые и безрассудные, происходили по какому-то наитию, словно во сне, когда разум не может повлиять на происходящее.

– Фьух, – тяжело выдохнул Крашеный, обращаясь к напарнику.

– Оох, – соглашаясь, ответил ему Усатый.

Посидев так некоторое время, артисты собрались с силами и решили, во что бы то ни стало, помыться. Все плыло пред их глазами, и они слабо понимали, что с ними происходит. Словно в полусне они зашли в общую мыльню и увидели, что весь многочисленный банный люд расселся на полках и во все глаза таращится на них. Сами же Ободняковы оказались посредине залы, освещенные ярким светом, с правой стороны от них стояла огромная кадка с ледяной водою, по левую же – валялся всякий банный снаряд: вехотки, поскребки, шайки. «Бутафория», мелькнуло в голове у Крашеного. «Реквизитора нужно будет алтынным наградить. Уважил», – запоздало решил Усатый. Сидящие на полках люди заволновались, по зале прошелся приглушенный гул, и вдруг раздались приветственные аплодисменты. Из-за спин артистов вышел упитанный азият, совершенно голый, за исключением цилиндра на его голове. В руках он держал черную трость:

– Достопочтенная публика! Я рад приветствовать вас! – торжественным и густым поставленным голосом начал азият, – Сегодня, я имею честь представить вашему суду и вниманию невероятное по силе и неподражаемое по исполнению, единственное в своем роде, магическое банное интермеццо от теперь уже постоянных и вечных звезд нашей сцены – господ… – азиат наклонился к артистам и спросил шепотом, – как вас там?

– Ободняковы, – ответили вялыми голосами артисты.

– Господ Обедняковых! Вашему вниманию интермеццо «Паротворец или банник – повелитель Пены и Зелена-Листа»! Премьера!

Снова раздались громкие аплодисменты, азиат вдруг исчез с импровизированной сцены, кто-то ударил чем-то металлическим в таз. Представление началось. Усатый, ведомый необъяснимым порывом, схватил шайку и сам того не ожидая, начал петь своим красивым голосом:

Он в сих уже парных стенах! О, скверная напасть!

Ты знаешь, банник, его величественну власть!

Желание мое как может совершиться,

Где портомойника мой слабый дух страшится?

Крашеный, пеня квелую мочалку и грозно хмуря брови, отвечал ему загробным басом:

– Мне строгая судьба повелевала так!

Но что великой страх?

Среди голых зрителей повисло напряжение, все остро почувствовали трагичность момента. В воцарившемся молчании публика с волнением стала ждать дальнейшего развития событий. Никто не шевелился в этой тишине, лишь было слышно как со лбов каплет пот, ударяясь о деревянные полки и полы.

Усатый нарушил тишину жалобным голоском:

Еще ли вопрошаешь?

Давно, уже давно ты все подробно знаешь,

Что мне с тех пор страшна понынь его гроза

Как дрожью тело пробирает при мысли о его глазах.

Неужто сгинуть мне в пару и чаде, средь мыла

Я не того желал, не для того дана мне сила!

Крашеный сделал решительный шаг к напарнику, глаза его горели гневным огнем, он с силой сжал мочалку, так, что из нее потекла густая грязноватая пена, и с вызовом пропел:

Как смеешь ты отречься?

Тебе бы смерти остеречься!

Измены подлой не потерпит банник!

Воды и пара названный избранник!

Усатый попятился, картинно оступился о валявшийся банный веник, и, распластавшись на полу, в мольбе протянул руки к Крашеному:

Сжалься!

Не то мне грезилось, когда родился!

Еще водою жизни сполну не напился!

Крашеный демонически рассмеялся, поставил свою грязную ногу на плечо Усатому и грозно молвил:

Кто предал банника, тому воды не пить!

– он театрально обернул голову к зрителям и вопросил:

Какая участь ждет его?

– Убиииииить! – заревела толпа и принялась топать ногами.

Так быть или не быть?

– еще громче рявкнул Крашеный.

– Убииииить предателя, убиииииить! – кричала неистовая толпа.

Крашеный схватил протянутое кем-то бритвенное лезвие, на котором виднелись остатки пены и чьих-то волос и занес его над напарником.

IV

Когда небо стало заволакивать тяжёлыми тучами и ударила первая молния, расколовшая пополам одинокую сосенку, в верстах десяти от Чумщска, по извилистой горной тропе резво спустилась на проселочную дорогу весьма необычная карета, запряженная тремя черными рысаками. Их мощные бока лоснились от пота в свете полной луны, которую ещё не закрыли тучи, а металлические трензеля, сжатые крепкими ослепительно белыми на фоне ночи зубами коней, казалось, вот вот треснут и рассыплются как хрупкий императорский фарфор.

Кучер рысаков не жалел. Кнут взлетал так часто и так яростно, что чудилось будто гром – это не запоздалый глас молнии, а звук хлыста, рассекающего воздух. Дождь доселе ненавязчивый, еле-еле накрапывающий, набирал силу, увереннее и наглее забарабанил по крыше экипажа. Вновь ударила молния, не далее чем в одной версте от кареты – в кукурузном поле, и озарила на мгновение экипаж. Скрюченный на козлах кучер в глухом капюшоне, напоминал не то гнома, не то карла в огромных кожаных сапогах, его голос, назначавшийся коням, потонул в раскатах грома, поэтому распознать, что он выкрикнул, кроме “АААГРЫЫЫ…”, было невозможно.

Карета тоже была сплошь чёрной, за исключением колёсных спиц, которые отливали в ночи не то ртутью, не то калёной сталью испанского стилета. На крыше экипажа перевязанная веревками стояла кладь разных мастей: чемоданы большие и малые, сумки круглые и прямоугольные, совсем уж необычных форм саквояжи и баулы – одно их роднило: чёрный цвет. Ровно посредине крыши торчал металлический шпиль, какой можно увидеть на зданиях соборов или на городских ратушах. На задней стенке кареты был прилажен странный механизм: шестерни, коленчатые валы, замысловатые поршни – всё это походило на часы со сложным устройством или на внутренности современной паровой машины. Однако механизм бездействовал, во время езды не дрогнула ни одна шестерёнка, не пошевелился ни один поршень.