Наиль Муратов - Чумщск. Боженька из машины

– Если вы желаете.

– Токмо из доверия честным господам! – воскликнул фон Дерксен и замахал рукой Ободняковым: – Господа артисты, подходийть, пожялуйста! Подходийте!

Ободняковы быстро, в одну ногу, приблизились.

– Я очень почитаю искусство, – доверительным тоном сказал фон Дерксен. Над губой у него проявились капельки пота. – Более того – драма. И ко всему, вы упомянули… эмм…

– Евструшина? – с надеждой спросил Крашеный.

– Именно! Евьструщин! Мне отчень по духу его наработки! – воскликнул фон Дерксен.

– Нам весьма льстит подобное отношение к мастеру, – внезапно отозвался Усатый таким красивым баритоном, что стоявший рядом желтолицый секретарь удивленно поднял бровь, а у фон Дерксена мигом выдалась испарина еще и на лбу. Крашеный же отчего-то с почтением поклонился господам.

– Я вижу: вы есть честные артисты, и не ваша вина, – сказал фон Дерксен, извлекая из папочки несколько листков бумаги. – Поэтому имею вам предложить данный Vertrag… эээ… грамоту, для содействия в устроении послезавтрашнего конферанса, – смотритель вытер губы ладонью и протянул Ободняковым листочки. – Здесь всё на взаимовыгодных началах. Гаврил.

– Аналогичный договор, – кисло объяснил секретарь. – На тех же условиях, только заказчиком старый театр, что на Грязнухе.

– Bitte, Центрально-Садовый тьятра нельзя: санитарные работы, – извинительно пояснил фон Дерксен и посмотрел на секретаря, будто ища поддержки. Секретарь стыдливо отвёл взгляд.

– А про́цент? – несмело поинтересовался Крашеный, вперяя взгляд в документ.

– Мы согласны, согласны! – перебил его Усатый, притом отчего-то с явным немецким акцентом, будто подражая фон Дерксену. – По рукам!

Фон Дерксен причмокнул и, улыбаясь, полез за пером. Он поставил убористую подпись в уголку документа.

– Ваша очередь, – сказал фон Дерксен, но вдруг отложил перо. – Я прошу прощений, господа. Что за пиесу вы будейт играть?

– Драматический спектакль под заглавием «Инсект», – ответствовал Усатый.

– Собственной фантазии, – добавил Крашеный.

– О! – радостно воскликнул театральный смотритель. – Так стало быть, вы ставите конферансы о прогрессе естествознания?

– Никак нет, – сконфуженно сказал Усатый. – Насекомая особь – это лишь метафора, некоторый символ того, во что…

– Так о чём же? – перебил смотритель.

Усатый подумал и ответил многозначительно:

– Полагаю, о бессмертии – телесном и духовном – и вечном поиске любви.

– Ох, какая тонкая материя! – горестно сказал фон Дерксен. – Ах, слышала бы меня моя Марта! – он быстро глянул на лампадку в углу, затем вновь повернулся к гостям. – Но разве говорить о бессмертии – не прерогатива пасторов, спасителей наших душ? – даже немного с вызовом промолвил смотритель. – Откуда вам знать о загробном?

– Про космос имеется у вас? – внезапно спросил секретарь, глядя в окно. – Нынче в моде.

– Про космос нет, не пишем-с, – тушуясь, ответил Усатый.

– А сыграйте-ка! – воскликнул фон Дерксен, радостно хлопая в ладоши.

Ободняковы переглянулись.

– Прошу прощения? – промолвил, наконец, Крашеный. – Сыграть? Так вы, кажется, сказали?

– Да-да. Сыграйте, – повторил фон Дерксен.

Ободняковы переглянулись вновь.

– Мы вас решительно не понимаем, – сказал Усатый, оттягивая нижнюю губу. – Для пиесы нам надобен реквизит, грим. Да и место, надо сказать, не самое подходящее…

Фон Дерксен нетерпеливо всплеснул руками:

– Вы совершенно не понимайть! Где у вас в перфомансе кульминацьон? Сделайте фигуру. Это ведь ничего, я всегда смотрю заезжих.

– Заезжих?.. Право, это унизительно… – едва слышно шепнул Усатый своему коллеге.

– Да, но мы на грани фиаско… – сдавленно отвечал ему Крашеный.

– Ну хорошо. Кульминация? – Усатый зашагал по кабинету, скрепив руки за спиной. – Скажем… – он воздел глаза горе́. – Сцена объяснения барона с Жуком. Он убил бывшую возлюбленную инсекта, от ревности, будучи сам влюблен в неё, а теперь раскаивается. Жук ожидает смертного приговора. Барон проникает к нему в камеру и…

– Ах, дафайте! – в восторге воскликнул фон Дерксен.

Ободняковы обменялись короткими взглядами и враз изменившимися артистическими походками разошлись в противуположные стороны кабинета.

ФРАГМЕНТЪ ПІЕСЫ БРЪ. ОБОДНЯКОВЫХЪ "ИНСЕКТЪ", ИГРАННЫЙ АВТОРАМИ ВЪ УСАДЬБѢ УЕЗДНОГО СМОТРИТЕЛЯ УЧИЛИЩ И ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ Г.ЧУМЩСКА Г-НА ФОНЪ ДЕРКСЕНА

Жукъ сидитъ въ своей камерѣ и смотритъ на проникающій сквозь рѣшетку лунный свѣтъ.

Жукъ

Ахъ, божье ты свѣтило, что смиряетъ

всѣхъ буйныхъ, несогласныхъ и свирѣпыхъ,

мирящее оставленныхъ судьбою.

Ахъ, проводница духовъ и матерій,

симво́лъ болезносвѣтый послесмертья!

Какой піитъ тебя не воспѣвалъ? Какіе

волхвы къ тебѣ съ молитвой не взывали?

Увы! И даже на тебя я нонче

надежды не имѣю, о, свѣтило!

Что такъ гнететъ меня, отвѣть?

Скрыпитъ желѣзная дверь, въ камерѣ появляется Петеръ. Жукъ встаетъ.

Жукъ (отстраняясь).

Ты?..

Петеръ (опустивъ голову).

Онъ…

Тотъ самый, что лишилъ тебя свободы.

Жукъ.

Но какъ проникъ ты? И къ чему?

Петеръ.

Пришелъ

я, чтоб свершить ненужную надъ злой душою тризну.

Надъ злой и грѣшной.

Жукъ.

Не полно ль – когда

мнѣ кара однозначна и близка – еще

грозить инымъ?

Петеръ.

Я мню себя. Тебѣ

съ разсвѣтомъ – въ міръ иной туда, гдѣ кущи

и ангелы, а мнѣ одно – печать,

подобна той, что Каину Господь

отмѣрилъ до скончанья міра…

Жукъ.

Никому

не вѣчно жить.

Петеръ (бросаясь къ Жуку).

Прости меня!

Жукъ (закрывая лицо).

Проститъ Господь.

Удѣлъ у всѣхъ одинъ – и онъ извѣстенъ.

Въ земной юдоли счастья мало… Но Лусьенъ,

надѣюсь, счастливою будетъ. Пусть…

Пусть съ кѣмъ угодно…

Петеръ (вскрикиваетъ).

Нѣтъ!

Жукъ.

Чего?

Петеръ.

Я молвилъ: нѣтъ.

Поскольку, видимо, самими

такъ мойрами предсказано. И такъ тому и быть.

Жукъ.

Что мнишь ты этимъ? Не тяни, молю!

Петеръ (отворачиваясь).

Одно. Лишивъ тебя надежды разъ, лишаю вновь…

Такъ суждено…

Жукъ (вздымая руки).

О, боги! Боги! Нѣтъ!

Какую мнѣ судьбину уготовалъ судъ!

Изряднымъ мнѣ животнымъ быть, питаться тлѣй,

губительство взводить на грецкую крупу.

Едва забрезжитъ солнце, выползать…

– Гречка?! – не своим голосом заорал вдруг фон Дерксен, бесцеремонно прерывая артистов. Он закатил глаза и мелкая дрожь прошла по всему ему телу.

Ободняковы в испуге завертели головами, не сразу возвращаясь от чар Мельпомены в чиновничий кабинет.

– Как? Что там было? Гречневая крупа? – не унимался смотритель.

– «Питаться тлёй, губительство взводить на грецкую крупу…» – повторил Усатый, которому было отведено исполнять партию Жука.