В. Редер - Пещера Лейхтвейса. Том первый

Солнечным ясным октябрьским утром 1748 года на площади перед ратушей старинного города Висбадена, уже тогда знаменитого своими целебными источниками, толпился народ. Людей привлекло сюда довольно редкое зрелище: поставленный к позорному столбу преступник.

В широкой нише у стены ратуши, выполнявшей в Висбадене роль позорного столба, стоял стройный красавец юноша.

Руки и ноги его были в цепях, а шею обхватывали железные оковы, прикрепленные к стене ниши. На груди у него висела доска, на которой крупными красными буквами было написано: «Поставлен к позорному столбу за браконьерство».

У ног преступника, как бы в насмешку над ним, лежало почти совершенно новое двуствольное ружье и широкий блестящий охотничий нож.

Лицо юноши, поставленного к позорному столбу на посмешище толпы, было мертвенно-бледно. Темные вьющиеся волосы непокорными прядями спадали на высокий белый лоб, на губах осужденного играла полная горечи и презрения улыбка, большие темные глаза мрачно и сосредоточенно глядели в землю. Лицо его с классически правильными чертами было охвачено невыразимой тоской и отчаянием.

Рядом с ним, одетый во все красное, стоял палач. В одной руке он держал связку прутьев, а в другой — венок из соломы. Дальше, налево, на широких ступенях лестницы главного входа в ратушу, расположился городской писарь, а сзади него герольд с трубой.

Писарь сделал знак, взмахнув свитком пергамента, и по площади пронесся протяжный звук трубы. Мгновенно наступила глубокая тишина. Тысячи присутствующих замерли в ожидании, и только одно порывистое дыхание нарушило торжественную тишину.

Писарь развернул пергамент и громким голосом начал читать:

«Произведя следствие и выслушав свидетелей, уголовный суд в Висбадене установил, что Генрих Антон Лейхтвейс, бывший до сих пор гоф-фурьером Его Высочества, владетельного герцога Карла Нассауского, занимался тайной и недозволенной охотой в лесах Его Высочества, преследуя цель наживы. Он был схвачен на месте преступления в тот самый момент, когда убил оленя.

Ввиду непреложных улик, судом постановлен следующий, утвержденный Его Высочеством, приговор:

Означенный Генрих Антон Лейхтвейс должен быть выставлен на общее поругание у позорного столба, начиная с полдня 13 октября 1718 года на целые сутки, причем он будет закован в цепи и на голову его возложен венок из соломы. Палач публично нанесет ему прутьями обесчещивающие его семь ударов по лицу, после чего гражданам предоставляется право оскорблять преступника по их усмотрению, как находящегося вне закона. По окончании этого обряда на следующий день ровно в полдень Генрих Антон Лейхтвейс будет заключен в городскую тюрьму, сроком на год, с принудительной работой на ткацкой фланелевой фабрике.

А теперь пусть палач города Висбадена исполняет свой долг».

Снова раздался троекратный звук трубы. Толпа молча выслушала суровый приговор, недоумевая, почему уголовный суд покарал так строго столь обычное в те времена преступление.

Даже не знавшие близко Лейхтвейса были возмущены этим жестоким и несправедливым приговором, не говоря уже о тех, кто хорошо знал честного, приветливого, полного веселья и жизни юношу — справедливо прозванного Веселым Гейнцем. Всюду и всегда он был желанным гостем и собеседником. Тем сильнее была печаль и искреннее участие его друзей, хорошо знавших, что Веселый Гейнц не способен на приписываемое ему преступление. Во всем этом деле, по-видимому, было какое-то недоразумение.

Что касается женского населения Висбадена, то у многих девушек и молодых женщин тревожно забилось сердечко, как только они узнали о позорном наказании, к которому оказался присужден красивый и обаятельный юноша. Многие из висбаденских красавиц, незамужних дочерей зажиточных горожан, втайне мечтали о молодом гоф-фурьере Его Высочества и о счастье назвать его своим мужем, но, как это ни странно, он ни за кем из них не ухаживал и никому из них не оказывал предпочтения. Тем не менее многие светлые и чистые глазки милых девушек наполнились слезами, когда их любимца постигла жестокая участь.

Палач, услышав приказание начать самую ужасную часть приговора, невольно вздрогнул. Видимо даже и его взволновал обряд публичного лишения чести этого симпатичного юноши. Однако ему оставалось только повиноваться. Он замахнулся связкой прутьев, но прежде чем успел нанести удар, из груди несчастного вырвался душераздирающий крик:

— Я не виноват! — со всей силой отчаяния крикнул Лейхтвейс. — Видит Бог, что я невиновен. Клянусь в этом всем для меня святым! Не лишайте меня чести, не затаптывайте в грязь мое имя. Я не виновен, не виновен…

— Закоренелый преступник, ты уже несколько раз во время судебного следствия утверждал то же самое, — воскликнул городской писарь, — но когда судьи спросили тебя, что ты делал в лесу герцога и почему на расстоянии двадцати шагов от того места, где тебя задержали, лежал только что застреленный олень, — то ты не хотел отвечать! Говори же хоть теперь. Расскажи нам, что привело тебя в герцогский лес. Сознайся откровенно во всем, и тебе удастся, быть может, оправдаться, — тогда ты немедленно будешь освобожден.

Затаив дыхание, толпа смотрела на юношу у позорного столба. Все ожидали, что вот-вот он откроет мрачную тайну и разрешит таинственную загадку, одному ему известную.

В один из моментов показалось, что Лейхтвейс решился на это. В его темных глазах мелькнул зловещий огонек, губы нервно дрожали, и грудь высоко поднималась, выдавая нечеловеческую борьбу, которая в нем происходила.

— Да, я был ту ночь… нет… она… была у… — хрипло вырвалось у него и как-то сразу оборвалось, окончившись тихим стоном. Он тяжело вздохнул, по лицу пробежала судорога, глаза снова гордо заблестели, и он, решительно подняв голову, крикнул голосом, полным тоски и отчаяния: — Да нет же! Убейте лучше меня! Покройте навеки позором! Сгноите в тюрьме! Но вы не вырвете у меня моей тайны. Палач! Наноси скорее обесчещивающие меня удары.

Несчастный сам осудил себя этим, он произнес себе приговор.

Палач ударил его по лицу связкой прутьев семь раз подряд. Ни одним криком, ни одним движением осужденный не отозвался на это позорное оскорбление; казалось, будто он окаменел или умер, и только скатившаяся по бледной щеке слеза была свидетельницей горя, разрывавшего на части его сердце.

В толпе поднялся глухой ропот. Послышались полуподавленные проклятия. Среди тысячной толпы не нашлось ни одного человека, который решился бы использовать разрешение, данное приговором суда, и оскорбить несчастного юношу бранным словом, не говоря уже о побоях.