Клод Фаррер - Цвет цивилизации

Никогда, так же, как не было ни волнений, ни слез. Все было сухо, до самых отдаленных пределов, куда достигали его воспоминания. В течение последних двух месяцев он провидел издалека что-то другое: неведомые трепеты, лучшие, он провидел…

Внезапно он вздрогнул. Солнце рисовало на стене какие-то странные белые очертания. Он круто повернул и бросился на поперечную дорогу, пересекавшую его путь. В конце этой дороги начиналась другая, он помчался по ней, не замечая, что это – дорога могил.

Прямая и красная, она уходила вдаль по бесконечной равнине, вспаханной могилами. Немного травы, низкорослый кустарник, – ничего больше не было видно до самого горизонта. От пыли все это было цвета засохшей крови. При дневном свете этот старый, слишком старый Некрополь не был ни суровым, ни зловещим. И сама дорога не была пустынной: два раза Мевиль встретил гуляющих.

Скоро он уменьшил ход. Уже давно его мускулы слабели от всякой усталости, кроме любовной. Между тем дорога была длинна, он не сделал еще и трети ее, гробница Епископа еще не показывалась на горизонте.

И в то время, как он все слабее нажимал на педали, с ним произошла странная физиологическая перемена: мыслящая субстанция покинула его тело и отошла в сторону, как это бывает во сне. И быть может, в смерти. И нить, которая соединяет обе субстанции, нить жизни – удлинились и сделалась тонкой-тонкой – в то время как мускульная энергия его уменьшалась и усталость делалась невыносимой и мучительной.

Раздвоившись, он увидел себя самого, как видят в зеркале. Он видел свое тело – или своего двойника, сидящего на седле, согнувшись над рулем с острыми локтями и ногами, которые поднимались с трудом. Он увидел свое лицо и поразился его бледности. Как? Неужели это он? Этот свинцовый цвет, провалившиеся глаза, мутный взгляд? Эти бескровные губы, холодный поцелуй которых должен внушать ужас и отвращение, как поцелуй умирающего? «Умирающего»: он повторил эти слова и видел, как зашевелились его губы. Он был врач. Он хорошо знал роковое выражение лица агонизирующих. Он его узнал – как беспощадный приговор. Смерть была близко. Ему казалось, что это ее он видит в своей тени, едущей на велосипеде с ним рядом.

Его виски были мокры. Нить, соединяющая его тело с его двойником, вероятно, еще удлинилась, потому что теперь он видел себя очень далеко, очень маленьким.

Смутно он сознавал, что эта нить стала менее быстрым проводником: веления мыслящей субстанции медленнее передавались мускулам. Он был, как испорченная машина, которая повинуется лишь с трудом, все чаще давая перебои, прежде чем встать окончательно. Вместе с тем, его астральная мысль, освободившись от клеточек мозга, делалась необычайно светлой: с небывалой легкостью и быстротой она переходила от одной идеи к другой, в одно мгновенье касаясь тысячи отдаленных и противоречивых понятий, лишенных всякой видимой связи. Так грезят курильщики опиума.

Забытый образ встал в его памяти: Элен Лизерон, бросающая ему в лицо оскорбления в день их ссоры: «Вам дадут пощечину, а вы ее даже не почувствуете…» Протянутая рука ударила его по щеке: действительно, он не почувствовал…

Он прошептал: «Какая нелепость»… Боже, с каким трудом двигаются эти педали! Он посмотрел на солнце, которое склонялось к западу. Было уже поздно, очень поздно. Опуская ослепленные глаза, он увидел, что дорога извивалась, темная, как туннель, закрытый наглухо. Велосипед катился туда, и его жизнь, прожитая так нелепо, тоже уходила в темноту, полную ужасов и призраков. Он не видел больше ничего… Он сделал отчаянное усилие, и медленно ослепление начало проходить: дорога, кусты, могилы, кроваво-красный песок появлялись снова – и могила Епископа Адрана, близкая, грозная…

Холодный пот выступил на лбу галлюцинирующего. Он двигался вперед, с трудом нажимая на непокорные педали. Он двигался вперед, думая, что ему станет легче, когда он минует эту ужасную гробницу. Он ее миновал и повернул за угол, который образовывала гробница.

За этим углом была виктория, приближавшаяся крупной рысью, виктория, запряженная двумя австралийскими рысаками. Мевиль взял вправо и посмотрел: это были лошади m-me Мале. Она сидела в коляске одна и, заметив его, с пренебрежением отвернулась…

…Тринадцать часов назад на этом самом месте появился призрак.

Мевилю показалось, что руль незаметно поворачивается справа налево. Между тем, его руки оставались неподвижными. Но руль поворачивался, несомненно. Виктория быстро приближалась, она была в десяти шагах. Надо было выправить колесо, склонить корпус направо, сейчас же. Мевиль попробовал.

Его мускулы напряглись. Как неимоверно трудно повернуть этот руль. Точно какая-то таинственная тяжесть налегла на левую сторону, непреклонно толкая машину и седока к опасности, – к смерти.

Мевиль пытался бороться долгие полсекунды…

Но к чему? Он устал, устал. Как просто было бы найти отдых сейчас, здесь, на этой красной дороге…

Его руки выпустили руль. Велосипед покатился под лошадей, которые поднялись на дыбы слишком поздно. Коляска проехала с легким толчком.

Послышался странный крик, похожий на стон. M-me Мале выскочила из экипажа, прежде чем кучер успел натянуть вожжи, чтобы остановиться.

Раймонд Мевиль лежал на спине, сложив руки крестом, с широко раскрытыми глазами. На его белой одежде грязное колесо оставило точно алую ленту, от бедра к плечу. Снисходительная смерть пощадила лицо, очень спокойное, снова сиявшее прежней красотой.

M-me Мале подбежала, опустилась на колени, порывисто схватила бессильно-покорную голову. Глаза чуть-чуть дрогнули, губы приоткрылись, как для поцелуя, алого и горячего, потому что кровь показалась изо рта. И все было кончено: сердце перестало биться, завеса ресниц сомкнулась.

Сторож гробницы прибежал из своей сторожки. С помощью кучера они перенесли тело к подножию мавзолея. M-me Мале молча вынула свой платок и покрыла им лицо мертвого. Розовое пятно проступило сквозь батист, отмечая сочившиеся кровью губы.

M-me Мале наклонилась – и, полная сострадания, быть может любящая – нежно поцеловала этот кровавый след.

Потом она ушла, глубоко взволнованная, и аромат ее поцелуя, испарился с губ мертвеца. Раймонд Мевиль, холодный и неподвижный, успокоился вечным сном.

Улица Немезиды была безмолвна и погружена в темноту. Аннамитские и анонские лупанарии не открывали еще своих дверей, и их фонари из промасленного бамбука еще не зажигались: было только восемь часов. Шаги Фьерса прозвучали по тротуару, молоток у двери Торраля стукнул.

Торраль поспешно отворил сам. Он держал в руке лампу, которой прежде всего осветил лицо посетителя. Узнав Фьерса, он провел его в курильню. Фьерс вошел, тяжело волоча ноги, как ходят побежденные солдаты.