Сергей Мстиславский - Крыша мира

— Т и г р и д е т!

Мы опустились под стол и… там и остались.

Не одни. К этому моменту под столом покоилось уже не менее шести мертвых тел, оказавшихся неспособными по магическому слову «последняя» вылезти из-под скатерти. Некоторые спали, другие — пробовали еще подняться. Жорж, попав на кучу тел, расстегнул, внезапно разумным жестом, воротник, положил голову на чей-то живот и сейчас же заснул. Я собирался было выбраться по сигналу, но ближайший ко мне, толстый, «тяжелого веса», офицер стиснул меня крепкими, как медвежьи лапы, руками:

— Не пущу. Сиди со мной. Мне страшно.

Я попытался высвободиться. Но он держал как клещами.

— Не пущу!

— Бросьте эти глупости! Сейчас же!

— Ударь меня по морде, — примирительно сказал он, наклоняя голову, — тогда пущу.

— Зачем я вас буду бить? — окончательно рассердился я.

— Не можешь бить, тогда сиди и не рыпайся, — резонно умозаключил толстяк, снова смыкая разжатые было руки. — Только смирно сиди! Тебе — вредно волноваться… — И, икнув, прибавил: — Мне — тоже.

— Га-га! — злорадствовал наверху у стола батальонный. — Онипчук! Снять еще две рюмки, два стула отставить. Всего половина осталась.

После каждого успокоившегося под столом убиралась одна рюмка и один стул.

По следующему туру — из строя выбыли трое; через тур — еще четверо. На ногах оставались только Мелхиседек и батальонный.

Мелхиседек ушел из комнаты тигром. Батальонный приподнял скатерть, выбирая место:

— Ну и кладбище!

Теперь, когда играющих осталось всего двое, стул был один; смена «тигров» казалась, таким образом, обеспеченной: батальонный, Мелхиседек, опять батальонный…

Но Мелхиселек проявил остроумие: четыре раза, гогоча, как гусь, он садился мимо этого единственного стула. И четыре раза подряд лазал батальонный, кряхтя и вытирая лысину, под стол. На пятый, вылезши, он неожиданно крикнул начальственно, как перед фронтом:

— Ты думаешь, козий ты сын, ты будешь пить, а я тебе буду шута на карачках валять! Онипчук, стул! Ставь сюда бутыль. Рюмку!

И, уютно усевшись друг против друга, Мелхиседек и полковник, уже не спеша, стали продолжать выпивку, аккуратно закусывая.

Мне надоело сидеть. Державший меня в плену поручик давно уже спал богатырским сном. Кругом хрипели и присвистывали пьяные, слюнявые рты. Вспомнились горы — стало совсем противно.

Вытянув затекшую ногу, я осторожно вылез. Собутыльники заметили меня только минуты через две. Батальонный недоуменно отставил рюмку:

— Ты что за человек?

Я поклонился официальнейшим образом:

— Тут у вас мои товарищи в гостях, так я за ними.

— Это — питерские? Ах, извините, пожалуйста, — засуетился вдруг полковник, пытаясь застегнуться. — Мы, знаете, тут в некотором роде… А товарищи ваши… фьють…

— Ушли?

— Нет, здесь, — с совершенным убеждением мотнул он ногою под стол. — Но только… как же бы это вам их доставить?.. Впрочем… Онипчук!

— Здесь, вашродь!

— Заложить двуколку.

— Слушаюсь.

— Позвольте познакомиться, — уже вполне уверенно протянул мне руку полковник, — командир Н-ского стрелкового батальона. А это — поручик Мелхиседек. Остальных не представляю: извините, не поймут.

Он приподнял скатерть.

— Видите: иже во святых отец наших… А ваших, помнится, было пять?

— Пять.

— Ну, давайте искать.

Мелхиседек и он разворотили кучу тяжело дышавших тел. Первым извлекли Жоржа, за ним Фетисова. Дольше всех не находили Басова.

— Четыре. Где же пятый? — пыхтел под столом батальонный. — Куда к черту девался пятый? Мелхиседек, поверяй по ногам: которые не наши.

Мелхиседек, ерзая коленками, перебирал ноги.

— Вот дьявол! Ей-богу, все наши. Пятый-то где же? Слопали они его, черти, что ли? Я же сам видел, как он под стол лез. Такая у него еще, извините, рожа несимпатичная: столичная рожа, ар-ристократ! Мелхиседек, считай сызнова. Мелхиседек, я тебе говорю!

Но Мелхиседек, втянув под стол голову, затих. Полковник махнул рукой.

— Ничего не поделаешь, сами видите: лунное затмение. Везите хоть четырех. Пятый разыщется: дошлем, не извольте беспокоиться. Всего вернее — сапогами с кем-нибудь обменялся, теперь нипочем не отличишь. Морды-то, посмотрите, у всех одинаковы: родная мать не узнает.

Я посмотрел: действительно — лица у всех — бритые, бородатые и вовсе еще безволосые — были странно одинаковы одним, мертвенным, затершим черты противным сходством.

Онипчук доложил: подана двуколка. При помощи второго денщика мы уложили, вязанкой, четыре сонных тела и тронулись тихим шагом к гостинице. Мысль о выступлении на следующее утро, естественно, приходилось оставить.

Выехали наконец. Как было уже решено: на Пенджикент, потом Зеравшанской долиной до верховьев.

За самаркандскими садами сразу жар нестерпимый. Ни речек, ни ручьев на все шестьдесят верст, до самого Пенджикента; арыки пересохли. Селений нет: степь. Дорога караванная, широкая, обсажена карагачами. Ехать спокойно, но зноем пышет от степного простора, от накаленной солнцем, в камень спекшейся почвы. Для непривычных — конец разговорам. Жорж еще мурлыкает что-то о третичных отложениях. Остальные, хвала Аллаху, замолчали уже на третьей, четвертой версте.

К Пенджикенту подошли в сумерках. Но явственно виден был в густой зелени огромного сада белый дом участкового пристава и метеорологическая вышка насупротив, через дорогу. Этим исчерпывается все русское, что в Пенджикенте есть: участковый пристав с женой, свояченицей и письмоводителем да фельдшер под метеорологической вышкой: он и лечит, и наблюдения ведет.

Два здания эти, так сказать, — форпост русского Самарканда. За ними, и к востоку — до самых ледников, и к северу, и к югу, сплошное туземное население.

Сам пристав оказался в отъезде. Застали зато самаркандского уездного врача и следователя, выехавших на следствие в Иори и «застрявших в здешнем гостеприимстве», как определил доктор. Иори от Пенджикента — рукой подать: едет туда следствие, тем не менее, уже вторую неделю.

— Соблазн велик — помилуйте: какова… гм… растительность, — разводит руками доктор, плотоядно посматривая на приставшу, пока она ведет нас по тенистому, в цветах затонувшему, саду. Надо сказать, хозяйка наша считается в Самарканде второю по красоте после одной из губернаторских дочерей; та к тому же и чином старше, так что о первенстве не приходится спорить.

— Пасека — вон видите: сладость! Пчелка жужжит… — И наклоняется к белому открытому плечу. — Что это у вас? Не пчелиный ли укус?..

— Позвольте и мне! — Следом за доктором с робким ржанием тянется следователь, худосочный, прыщавый, как полагается кандидатам на судебные должности, юноша.