Сергей Мстиславский - Случай в лесу

Полковник фон-Таубе довольным взглядом окинул лужайку, на которой, топорщась широкими, из фанеры сшитыми крыльями, выставлены были три «болванки», изображавшие тяжелые бомбардировщики; старательно выписаны на хвостах рогатые свастики. Он обернулся к стоявшим за ним офицерам.

— Для полноты иллюзии выделите сюда взвод, обер-лейтенант Клаус. При появлении русских, — а они появятся, будьте уверены, — пусть инсценируют отчаянную оборону «аэродрома»: ураганный огонь и прочее... чтобы большевики не пожалели бомб.

Клаус отдал честь.

— Трех тяжелых бомбардировщиков достаточно, господин полковник, я полагаю, чтоб «соколы» (он скривил злою улыбкою рот) клюнули на эту приманку. Стоит ли отдавать — в дополнение к крашеному дереву — кровь наших людей!

Полковник сердито сдвинул брови.

— От вас все еще пахнет лейтенантом запаса, дорогой Клаус. Вы все еще как были, так и остались доцентом Иенского университета: «икс плюс игрек равно зет». Что значит еще одна могила на два-три десятка людей? Для чего солдат посылают на фронт? К тому же, я полагал, что вы догадаетесь сами назначить на это дело австрийцев. Если мы льем, как воду, нашу драгоценную северогерманскую кровь, единственную чистую в мире, то этих метисов...

Клаус усмехнулся.

— Если война будет итти, как идет, через какой-нибудь месяц кредиты крови будут исчерпаны, господин полковник... Восточный фронт один уже ст о ит нам свыше семи миллионов, а русские и не собираются выходить из боя...

— Неуместные шутки, — обрезал фон-Таубе. — Операции развиваются с совершенной, математической точностью. Но математика, как разъяснил профессор Гек, — «проявление северного арийского духа, его воли к господству над миром». И вы, как математик...

— Именно потому, — кивнул Клаус. — Я знаю довольно твердо сложение и вычитание. И поскольку слагаемых...

— Довольно! — совсем уже гневно сказал полковник. — Даже в своем тесном кругу такого рода разговоры... Исполняйте, что вам приказано.

Он резко повернулся и пошел к опушке леса. Один из офицеров подровнялся к полковнику. Он сказал ему вполголоса, на ходу:

— Вы не полагаете, что пора обратить внимание отдела особого назначения на обер-лейтенанта Клауса?

— Нет, — досадливо ответил полковник. — Это честный служака, чистокровный ариец старой тевтонской породы — хотя и не дворянин. Советских он ненавидит не менее, чем мы с вами. У него просто сдали нервы — потери, действительно, потрясающие. Он воскреснет душой при первом нашем громовом успехе...

Офицер пожал плечами.

— Гром грянул, по-моему, в первую же неделю войны... И с тех пор мы продвигались на всех операционных направлениях... Какого еще грома нужно господину Клаусу? Впрочем, я не смею, конечно, настаивать... Когда вы предполагаете вернуться из полета, господин полковник?

— К восемнадцати часам, — ответил полковник, мельком взглянув на браслетные свои часы. — К этому времени главная база закончит перемещение... Вы никому из летного состава не сообщали о ее новом месте?

— Никому, само собою разумеется, — быстро ответил офицер. — Они получат указание по радио, когда будут возвращаться с дневного боевого вылета. Кроме вас, никто не уйдет в воздух, зная новую базу... Вот и наш аэродром: идеальная маскировка, не правда ли?

Полковник кивнул удовлетворенно. Маскировка, действительно, была образцовой. Под густыми кронами деревьев самый зоркий глаз не смог бы с воздуха разглядеть девять тяжелых бомбовозов, около которых копошились люди, готовя машины к вылету.

— Парашютисты готовы?

— Я отобрал, как вы приказали, русских, из эмигрантов. Надеюсь, они оправдают расход. Вон они, ждут под деревом.

— Но они еще не одеты!

— Дело одной минуты, господин полковник. А в нашем распоряжении еще полчаса. Они подкрепляются перед работой, вы видите.

Они подкреплялись, развалившись на земле вокруг белого разостланного платка, на котором стояла бутылка коньяку, два походных стаканчика, консервные коробки. Их было двое: один — повыше ростом, молодой еще, худой, горбоносый; второй — приземистый, почти квадратный, длиннорукий, с сильной проседью в коротко подстриженных волосах. Оба чисто выбритые, в потертых, но добротных, заграничного покроя костюмах. Высокий налил стаканчики, открыл коробку и стал старательно внюхиваться.

— Пахнет? — тревожно спросил квадратный. — Как бы еще не отравиться... Посмотри хорошенько, нет ли дырочки: случается, что рабочие на консервных заводах нарочно прокалывают банки при отправке в армию. Консерв загнивает тогда скорей, чем мясо на солнце...

Высокий повертел коробку.

— Будь они три раза прокляты! Есть ли возможность открыть дыру, когда ее вертят, чтоб не было видно...

Старший вздохнул.

— Нечисто ты по-русски говоришь, Петруша. Хорошо еще, что ты черный — можешь за азиата какого-нибудь сойти, а то совсем бы скандал. И почему, собственно? Из России, правда, тебя малышом вывезли, но ведь ты жил в русской колонии и в семье по-русски говорят.

— В семье с кем было разговаривать? — рассмеялся высокий. — С папашей-мамашей? Или с пуделем? В Париже другой кто был, с кем иметь разговор.

Квадратный погрозил пальцем.

— Шалун! Отцы, вот, прошалили Россию... Где папашины имения и заводы, господин бывший наследник бывшего владельца бывших заводов бывшего сахара? Теперь вот — изволь радоваться (он поднял глаза вверх), каким путем приходится возвращаться. Столбовой дворянин, в бархатную книгу записанный, спускается на российскую землю с немецкого аэроплана как диверсант. Хорошо хоть слово приличное.

Высокий тоже поднял глаза. Но ничего не сказал. Седоватый продолжал:

— Мало удовольствия, прямо надо сказать, особенно в моем возрасте. Я предпочитаю прыгать, чем умереть с голоду. Или сгнить где-нибудь в концлагере.

— Как консерв, — усмехнулся молодой и отшвырнул банку. — Только там гниют без воздух.

Старший вздохнул.

— Остро, но неграмотно. Ты там, когда мы спустимся и пойдем, молчи больше. Мужички, конечно, простота, лапотники синебрюхие, кусту молятся, но попасться все-таки можно.

Он вздохнул опять и опрокинул стаканчик ловким, привычным движением в горло.

— Хорошо еще, что хоть в ближний тыл бросают: взорвем этот самый мостишко — и заляжем где-нибудь в леску, пока немцы подойдут. Для выпивки уютнее места не найдешь, чем российский лес. Благодать. Сколько мы, в былые дни, на охоте пили! А ты сроду русской березки так и не видел, Петруша? Ах, до чего я люблю расейскую нашу березку! Лучше дерева нет!