Сергей Мстиславский - Крыша мира

— А откуда ты знаешь, что они есть на свете, гули-явони?

— Я тебе сказал: всякий знает, — торжествующе поднимает Саллаэддин всю пятерню. — Нельзя не знать: видно. След от него — твердый: когда убьет человека, тот весь черный становится, и от когтей гули-явони красные полосы по телу, как на халате амлякдара.

— Ты опять проврался, почтеннейший, — смеется Жорж. — Черным всякий труп делается, если полежит.

— Нет, у того цвет особый, совсем особый, черный, какого на свете не бывает.

— Если на свете не бывает, зачем говоришь? Нет веры твоему гули-явони: давай крепче…

— И крепче есть, — упорствует Салла. — Водится здесь еще дракон Аждахор. Вон там, откуда ручей бежит, ущелье видишь? О-о, как ночь, черное… самое ему жилье. С драконом — никаким мечом, даже палавона, ничего не сделаешь: он пасть откроет, воздух потянет, и сейчас ты полетишь вперед кипкой, головой вперед — в самый ему конец. По главной кишке до заднего места… Самый тяжелый, самый толстый человек полетит: а ты, какой худой — э!

— А ты не слышал никогда, — перебиваю я, — что сделал Алий, когда дракон втянул его в себя таким манером? Как он распорол брюхо дракону на лету?

— Так на то у него был Зульфагар, — бормочет Салла.

— Зульфагар! — презрительно подхватывает Жорж и тянет из ножен мой медвежатник — широкий, обоюдоострый, как меч. — А надпись на этом мече ты видел? Читай — «Золинген». Это тебе не Зульфагар: Золин-ген. Слышишь, звон какой? Ну-ка, что скажешь?

— Ну, хорошо, пусть! — машет рукой сбитый с толку Саллаэддин. — Повинюсь перед Аллахом и Алием: о драконе я совсем напрасно налгал и, может быть, мало-мало, о гули-явони. Пфе! Кто поверит! Разве в таких горах могут быть драконы! Всякий, кто не дурак, знает. А вот змеиный город, в котором живет змеиный царь Шохи-Моро, большой змей, каждая чешуя как вся твоя голова и много-много крепче, — этот наверное здесь. Еще в Самарканде мне мулла наш говорил — ученый, даже Китабе-Акдес читал: «Если будешь в горах — не езди, Салла, к Искандер-кулю: там змеиный город. Пожалей своих сирот и их внуков».

— Сознавайся, — качает, смеясь, головою Жорж, — ты нам опять наврал несуразное. Тура Петровский все озеро объехал, сколько ночей здесь ночевал, картины снимал, воду мерил, неужели его потерпел бы змеиный царь, если бы он в этих краях был?

— Ну, пусть наврал, — соглашается не без добродушия Салла. — Зачем заставляешь много доказывать: мало доказывать — мало врать: много доказывать — много врать. Зато теперь скажу правду настоящую, хочешь, присягну? С джиннами ты что сделаешь… со своим Золингаром?

— Джин — какой такой? Есть у англичан водка, называется джин, — с тем джином я знаю, что делать. А твой джин какой?

— Об Аждахоре знаешь, о Зульфагаре знаешь, о Шохи-Моро знаешь — о джиннах, самых простых, не знаешь? Зачем ты мне на посмех говоришь? Я доказывать больше не буду.

— Право же, не знаю, Салла-джан! Смотри, вон и тура Джорджа записывает… Будет он записывать, что знает? Доказывай, пожалуйста, дальше.

Саллаэддин умягчается.

— Сам ответ дашь: только подумай мало-мало хорошенько. Что бывает, когда дурной человек умирает?

— Да то же, что с хорошим после смерти: запах плохой, а потом черви.

— Э, опять ты нарочно говоришь! Хороший умирает — ничего не бывает; дурной умирает — тень от него остается: джинн! — наставительно говорит Салла. — И теням таким приказ от бога навсегда ходить около того места, где жил, пока не помер. А если кто очень не у своего места умер, далеко идти — тому ходить около кладбища, где похоронен. И как здесь был целый город людей нечестивых — огнепоклонников, Оташ-нараст, которых истребил Искандер, — ты думаешь, тут мало джиннов?

— Да ведь мы с тобою уже столковались, что никакого города тут не было.

— Не было?

— Не было!

Салла сплюнул заложенный за щеку табак.

— Вот тебя ударит джинн, перебьет руку, тогда узнаешь, как не было города.

— Почему меня? А тебя не ударит?

— Меня не ударит, — убежденно отвечает Салла и указывает на талисман, айкали, подвешенный браслетом к правой руке.

— Так чего же ты тогда хлопочешь? — поднимает брови Жорж.

Салла не нашелся: молчит. Мы дружно хохочем: конец спору.

От смеха нашего в бешенство приходит Саллаэддин:

— Ты — так! Так я теперь говорю — накрепко, без спору: нечисто место — есть и джинны и гули-явони.

— И гули-явони?

— И Аждахор! — кричит Салла. — И царь змеиный! И рука у тебя отсохнет!..

Кончает дело Жорж простейшим соображением: провианту во вьюках — лепешек и урюку, с Мачи еще, — не больше как на день хватит; дичи в этих местах нет. Стало быть…

Стало быть, об Искандер-куле вопрос отпадает сам собой: для карантина надо искать другое место — в каком-нибудь маленьком, затерянном в горах кишлаке, в стороне от проезжих путей, поскольку совсем обойтись без людей, по причинам интендантского характера, мы не можем.

Обследовали карту, наметили — Макшеват: на десятиверстке показан самым мелким шрифтом, чуть заметными буквами, стоит на отлете, кругом никаких поселений; от Искандер-куля недалеко, ни в чьих путешествиях не упоминается: наверное, два-три двора, вроде недоброй памяти Паср-оба на Ягнобе.

Решили обосноваться там. А эту ночь провели на том месте, где пристали, у самого берега. Саллу назначили на дежурство: сторожить водяного коня.

С зарею — в путь, по компасу. Десятиверстка наша, как и следовало ожидать, оказалась фантастичной: никакого Макшевата в предуказанном картою месте не оказалось; забились в какую-то непроходимую глушь. Взяли наудачу направление на юго-восток, сквозь арчу, пугая Саллаэддина следами гули-явони; взобрались на отрог какого-то хребта, свернули по гребню, спустились, путаясь по осыпям, поднялись опять, без троп, целиной. Пусто! Внизу — арча на скатах, вверху — ледники, неприступные горные отвалы. Кружим. Под вечер, в ущелье, глубоко за нами, у реки (Искандер-дарья, должно быть) увидели на взгорье мечеть. Ниже — тесно, кучею сбитые сакли. Десятка два, а то и больше: для «мелкого шрифта», что на карте, слишком много. Макшеват ли? Однако стали спускаться. На полугоре попали на проезжую, довольно широкую тропу, в несколько извивов выведшую нас к мечети. Гассан подал клич. Снизу отозвались: сначала собаки, потом люди. Было уже темно, не видно, как мы подъезжали.

Поднялись к нам кучкой: не удивились. Спрашиваем: Макшеват? — Макшеват, подлинно.

Мы остались в мечети. Гассан ножом засек зарубку на деревянной колонке террасы: первый день карантина. Надо считать, а то непременно собьешься: в такой жизни — времени нет.

Наутро осмотрелись: место дикое. Горы обступили в упор, срывистые, перекрытые арчой; верстах в трех-четырех от кишлака, у подножья огромного, отвесной стеной взброшенного кряжа — сосновый бор: редкость для Туркестана; и сосны — мачтовые, высокие, с могучею кроной. Полей запаханных немного, но кишлак явно зажиточный. Народ сытый, не оборванный, как в Маче или на Ягнобе. Халаты, рубахи — московских ситцев, не самотканые: тоже признак довольства. Насчет продовольствия нашего договорились быстро и без хлопот: взялись туземцы поставлять нам шурпу, и барана жареного, и лепешки за круглую цену: по две теньги в день на человека. Словом: как в швейцарском пансионе.