Томас Рид - Сын Альбиона

Вежливость американцев по отношению к женщинам вошла в пословицу. Толпа расступилась, давая леди дорогу. Да и кто бы не уступил таким женщинам?

Их принял секретарь посольства. Он с сожалением сообщил, что посол занят.

Но гордая Джули Гирдвуд не приняла его отказ. Время очень важно. Может быть, дело идет о жизни и смерти! Она должна видеть представителя своей страны — и немедленно!

Нет силы большей, чем женская красота. Секретарь посольства покорился этой силе; нарушив полученный приказ, он отворил боковую дверь и пропустил посетительниц к послу.

Они рассказали обо всем. Человек, пронесший звездно-полосатый флаг под огнем не одной битвы, поднявший его на крутой Чапультепек, этот человек теперь в Париже, он пленник пьяных зуавов, его жизни грозит опасность!

С такой просьбой обратились к послу Америки.

Просьба не нуждалась в таких прелестных просительницах. Стремление защитить честь своей страны превыше мужского консерватизма.

Уступая этому стремлению, посол отправился исполнять свой долг.

— Я приду к вам! Приду!

Гордость охватила сердце пленника, когда он услышал эти слова и понял, от кого они исходят. Они позволили ему спокойней выдержать оскорбления.

Слова продолжали звучать в его ушах, когда его ввели во двор, напоминающий двор тюрьмы.

В глубине двора находилось помещение, похожее на камеру. Дверь открыли.

Пленника втолкнули внутрь, как быка, не желающего заходить в загон. Один из стражников пнул его сзади, как только он ступил через порог.

У него не было возможности отомстить за грубость. Дверь с грохотом закрылась, снаружи задвинули перекладину.

Внутри камеры было темно, и мгновение Мейнард продолжал стоять на том месте, куда отлетел после толчка.

Сердце его было полно негодования, и он произнес громкое проклятие всем формам деспотизма.

Больше, чем когда-либо, он боялся за судьбу республики. Он понимал, что его окружают не ее солдаты.

Впервые он на себе испытал последствия единовластия и лучше теперь понимал ненависть Рузвельдта к священникам, принцам и королям!

— Ясно, что республике здесь конец! — произнес он после проклятий врагам.

— C’est vrai, monsieur, — послышался голос из глубины камеры. — C’est fini! [111] Вы правы, мсье. Это конец! (фр.). Сегодня все кончается!

Мейнард вздрогнул. Он считал, что находится здесь один.

— Вы говорите по-французски? — продолжал голос. — Вы англичанин?

— На ваш первый вопрос — да, — ответил Мейнард. — На второй — нет. Я ирландец!

— Ирландец! За что же вас привели сюда? Прошу прощения, мсье. Я слишком вольно веду себя с товарищем по заключению.

Мейнард откровенно все рассказал.

— Ах, друг мой, — сказал француз, выслушав его, — вам нечего опасаться. Со мной — другое дело.

Послышался вздох.

— Что вы хотите сказать, мсье? — машинально спросил Мейнард. — Вы ведь не совершили преступление?

— Да, совершил! Величайшее преступление — я патриот! Я сохранил верность своей стране — и свободе! Меня зовут Л.

— Л.! — воскликнул Мейнард, узнав имя, хорошо известное среди поклонников свободы. — Возможно ли это? Меня зовут Мейнард.

— Бог мой! — воскликнул заключенный француз. — Я слышал о вас! Я знаю вас, сэр!

В темноте они обнялись и вместе произнесли драгоценные слова:

— Да здравствует республика!

А Л. добавил:

— Свобода и демократия!

Мейнард ничего не ответил. Помолчав немного, он спросил:

— Но что вы имели в виду, говоря об опасности? Неужели они дойдут до этого?

— Слышите эти звуки?

Они прислушались.

— Да. Там, снаружи, стреляют. И крики слышны. Вот это ружейные выстрелы. А это, подальше, пушечный выстрел. Можно подумать, что идет сражение.

— Так и есть! — серьезно ответил республиканец. — Сражение, которое кончится уничтожением нашей свободы. Вы слышите погребальный звон — и по мне тоже, я в этом не сомневаюсь.

Тронутый серьезным тоном пленника, Мейнард попросил у него объяснения, — но в это мгновение неожиданно отворилась дверь, впустив несколько человек. Это все были офицеры в мундирах различных частей, главным образом зуавов и африканских егерей.

— Вот он! — воскликнул один из них. Мейнард узнал голос Вирока.

— Выведите его! — приказал офицер с нашивками полковника на плечах. — Трибунал состоится немедленно!

Мейнард подумал, что речь идет о нем. Но он ошибался. Речь шла о более известном человеке и более опасном для возникающей империи. Это был Л.

На открытом дворе стоял большой барабан, вокруг расставили с полдюжины стульев. На барабане чернильница, ручка и бумага. Все это символы полевого суда.

Но они были нужны лишь для прикрытия. На бумаге ничего не записано. Ручку даже не обмакнули в чернила. Все присутствующие: председатель суда, члены, защитник — все полупьяны. Все требовали крови и были полны решимости пролить ее.

Но Мейнарду не пришлось быть зрителем этой пародии на суд. Дверь снова закрыли, и он остался за ней и стоял, прислушиваясь.

Недолго. Не прошло и десяти минут, как в замочную скважину донеслось слово, приговорившее его товарища по заключению. Это было слово: «Coupable!». [112] Виновен! (фр.).

За ним последовала фраза:

— Tirez au moment! [113] Расстрелять немедленно! (фр.).

Послышался протестующий крик, в котором Мейнард узнал голос товарища по заключению:

— C’est un assassinat! [114] Это убийство! (фр.).

Последовал топот, вероятно строящегося взвода.

Наступило молчание, как затишье перед бурей.

Оно было кратким — всего несколько секунд.

Раздался крик, заполнивший весь двор, хотя кричал один человек. Когда-то этот крик сбросил короля с трона, а сейчас служил протестом перед наступающей империей:

— Да здравствует республика! — Это были последние слова Л., которые он бросил, глядя в глаза своих убийц.

— Tirez! [115] Огонь! (фр.). — Мейнард узнал голос лейтенанта зуавов Вирока. Его заглушил грохот выстрелов, эхом отразившийся от стен.

Неподходящее время для торжества после такой трусливой и подлой казни. Но двор был полон необычных людей. Они скорее напоминали демонов, когда, размахивая киверами, ответили на крик расстреливаемого возгласом, означавшим падение Франции:

— Vive l’Empereur!

Вслушиваясь в происходящее снаружи, почти не слыша слов, но все понимая, Мейнард пришел в ярость.

Человек, которого он только что обнимал, чье имя он давно знал и уважал, этот человек только что убит, как собака!

Ему начинало казаться, что он видит сон!

Но он слышал протестующий крик:

— Это убийство!

Повторяя его, он колотил в дверь, надеясь отвлечь солдат и задержать расправу.