Леонид Панасенко - Искатель. 1985. Выпуск №5

Набатно, тревожно ударил колокол.

Он проснулся сразу и, завороженный, испуганный, стал вспоминать.

«Где и когда я слышал этот звук, эту молитву?» Отозвался второй колокол, третий.

Они были моложе и добрей первого и без тени лукавства пообещали ему успокоение, намекнули, что все и вся есть суета сует. Голоса их были сладкие и тягучие, как патока.

Литтлмен, [1] Буквально — маленький человек (англ.) . может, уснул бы снова, но тут пронзительно и ясно закричал, заплакал четвертый колокол. Голоса его братьев смешались, перепутались. Больно и тяжело, будто сердце во время приступа тахикардии, заколотился первый. Забыли о своих обещаниях колокола-проповедники: стали спорить и ругаться, будоража горячими языками в общем-то равнодушную медь. Четвертый же внятно и четко потребовал, чтобы он, Человек, проснулся и начал действовать. Он, точнее, они, потому что этот звонкий и откровенный голос в одно мгновение объединил колокольный перезвон в слаженный квартет, знали о нем все, даже невозможное, то, что произойдет в будущем, и пожалели душу Литтлмена, которую напрасно позвали к подвигу. Жалея его, они даже как бы заспорили с кем-то, но то ли их убедили, то ли приказали, и медный хор затих, смолк. Остался только четвертый, самый серебряный и вразумительный. Он пообещал Литтлмену в награду за подвиг скорую и легкую смерть и нетерпеливо спросил: «Чего же ты медлишь?! Приступай к своей работе — разжигай костер. Вот тебе спички…»

Литтлмен застонал, будто и впрямь зажигал, например, конфорку и спичка, догорев, обожгла ему пальцы. Он рывком отбросил влажную простыню, сел, не понимая спросонья, где он и что с ним.

Голова прямо-таки раскалывалась от боли. Во рту было сухо и горько.

«Что это со мной? — тупо удивился он и, придерживаясь рукой за стену, заковылял на негнущихся ногах к умывальнику. — Кажется, у Джеффи был вчера день рождения… Но ведь я не пошел. И вообще среди ночи никогда не просыпаюсь…»

Литтлмен отвернул кран и сунул голову под клокочущую струю.

Это не принесло облегчения. Голова болела по-прежнему, к горлу подкатывала тошнота, а в ушах все еще звучали отголоски печальных колоколов.

Затем присел на табурет и глянул в окно, где ночь рождала рассвет. И вдруг так же внезапно, как и первый удар поминального колокола (теперь он, кажется, понял разговор медных братьев), Литтлмена обожгла необъяснимая слепая радость.

Что-то случилось! Что-то с ним произошло, пока он спал. Литтлмен не знал, в чем заключается перемена, но прошлая его жизнь с ее одуряюще однообразной службой, постоянным безденежьем и скудностью, точнее, полным отсутствием событий и радостей вдруг показалась ему до отвращения никчемной и пустой. Долой ее! Допой постылый магазин, где он работал, выполняя разные мелкие поручения, и эту комнатушку, запруженную тараканами. Да и сам городок, убогий, до одури провинциальный. Зачем он в нем живет? Есть ли хоть тень смысла в тех двенадцати, годах, которые он разменял здесь на ничего не стоящую мелочь дней?!

Ему захотелось действия. Немедленного, конкретного действия.

Литтлмен оделся, достал из-под кровати желтый мягкий чемодан и стал собирать вещи. Их оказалось на удивление мало — два костюма, рубашки, белье, бритва, несколько книг.

Он не стал будить хозяйку. Положил ключ на расшатанную ступеньку, вышел во двор. Записки он тоже не оставил. Ни к чему. Он никому ничего не должен и никогда сюда не вернется. Литтлмен не знал, откуда эта уверенность, как и необъяснимая потребности бросить все и немедленно отправиться в соседний городок.

На улице было тихо. Слишком рано, никто еще не вставал. Через пару часов можно будет проголосовать или остановить автобус, А пока… Вот шоссе, соединяющее два заштатных городка, вот ноги Литтлмен шел быстро, и вскоре очертания сонных домов исчезли в предутренней дымке. Осталась пустынная дорога, редкие кусты, еще по-ночному хмурые и сутулые, да росная трава на обочине.

К чувству беспричинной радости прибавилось пьянящее ощущение свободы. Наконец-то он может идти куда глаза глядят — не спеша, бездумно, насвистывая знакомую мелодию или молча. Как захочет! Может свернуть к речке или, наоборот, проваляться целый день на солнечном пригорке и там же заночевать. Или зайти в придорожную закусочную и, положив усталые ноги на стол, потягивать свежее пиво. Он может делать все, что захочет! Жизнь непредсказуема и потому прекрасна.

Литтлмену захотелось разуться. Он тут же снял туфли, связан их шнурки, чтобы удобнее было нести, и свернул с шоссе на обочину. Прохладная роса обожгла ноги, и он засмеялся от удовольствия.

Впервые за многие годы он опять почувствовал себя мальчишкой. Когда ноги сами несут и ты их вовсе не чуешь, когда все на свете кажется простым и понятным, все доступно и не надо мучиться десятками непотребных проблем и мыслей. Беззаботность — верная примета. Она значит, что жизнь твоя еще пока ничем не омрачена, протекает стихийно и естественно, как ручеек в траве, а ум не состарился и не превратился в брюзгу и нытика. Говорят, от ума многие печали. Какие там «многие». От него, проклятого, все печали мира.

Литтлмен снова засмеялся — до чего же здорово быть беззаботным! Он побежал по шелковистой траве, размахивая нетяжелым чемоданом и туфлями. Он свободен, как птица! Может даже взлететь, как птица! Легко, запросто, под облака…

Он прикрыл глаза от ощущения счастья и полета души. А когда открыл их, то не сразу, а как бы сквозь дымку пробуждения от сна убедился: душа тут вовсе ни при чем. Он летит в самом деле! Невысоко и небыстро, метрах в трех над землей, едва не задевая верхушки кустов.