Юрий Пересунько - Искатель. 1987. Выпуск №2

Оснований сомневаться в показаниях Никитина нет. Факт дорожного происшествия с «Нивой» зафиксирован в ГАИ. Возникает предположение, что машину намеревались использовать как своеобразный почтовый ящик. Сотрудники Белопольского оперативно проверяют всех, кому было известно о поездке. Безрезультатно. И тогда на побережье под именем Никитина отправляется капитан Лукшин, то есть я.

Наша короткая подготовка к этому достаточно опасному делу с далеко не очевидным исходом базировалась на допущении, что те, кому предназначалась посылка, в лицо Никитина не знают; в противном случае операция вообще теряла смысл. За рулем поэтому сидел не дублер владельца, а некий абстрактный путешественник, который, достигнув определенного района, едет куда хочет, останавливается где вздумается, сводит знакомство с каждым, кто ему приглянется, и вообще весело проводит время. Целенаправленно искать таинственного адресата резона не было. В свой черед, он сам найдет красную «Ниву».

Сумерки за окном сгущаются, темнота в комнате становится зловещей. Протягиваю руку и включаю торшер. В очерченный желтоватым светом круг попадают телефон и залежи периодических изданий на полу. Из полумрака на меня участливо таращатся телевизор и книжный шкаф. У меня к самому себе накопилось много вопросов, и я до глубокой ночи не покидаю кресла, пытаясь ответить хотя бы на некоторые из них. Завтра мне наверняка придется на них отвечать.

Раскусили ли пассажиры серой «Волги» нашу игру и куда девался второй? В какой степени причастны к случившемуся мои новые знакомые вроде Руставели или случайные встречные вроде верзилы в ресторане? И наконец, самое главное: какую роль во всем этом играет Ольга? Мой интерес к девушке выходит за рамки чисто служебного. Но в этом я не хочу признаваться даже себе.

Мне назначено к десяти. Без одной минуты десять вхожу в приемную и здороваюсь с секретаршей. Бесстрастная, неопределенного возраста дама нажимает кнопку селектора и докладывает о моем прибытии.

— Пусть подождет, — отвечает знакомый баритон, почти не искаженный техническим устройством.

Судя по всему, это надолго

Минут через двадцать меня приглашают войти. Открываю знакомую дверь и проникаю в знакомый кабинет. Полковник сдержанно приветлив, но само по себе это ни о чем не говорит. По нему не определишь, в каком он настроении. Мне, во всяком случае, не удавалось ни разу.

Опускаюсь в кресло и в течение нескольких секунд подвергаюсь пристальному рассматриванию. В свою очередь, и я отваживаюсь взглянуть на начальство. Мы оба почти не изменились с нашей последней встречи. Я малость подзагорел, он малость осунулся, и только. Разные следствия разных причин. А может быть, одной и той же?

Замечаю на столе полковника папку со своим докладом. Папка закрыта и в этом состоянии будет пребывать до конца нашей беседы. Открывать ее нет нужды. Отдельные, запавшие ему в память места шеф способен цитировать наизусть.

— Итак… — говорит он, одарив меня строгим взглядом.

В этом месте не худо бы закурить. Но Белопольский не курит и не переносит, когда в его присутствии это делают другие. Пока я поспешно подыскиваю какую-нибудь нейтральную, подходящую для начала разговора фразу, шеф атакует первым.

— Я внимательно ознакомился с твоим произведением. — Он кивает на папку. — Складно написано: достоверно, зримо и безжалостно по отношению к себе. У тебя есть определенные литературные способности. Но сейчас мы поговорим не о них. Десять дней назад в этом самом кабинете ты убедил меня дать тебе возможность действовать самостоятельно, так сказать, в свободном поиске. Не скрою, твои доводы показались мне убедительными. Те, кто охотился за контейнером, в силу, так сказать, рода своих занятий, постоянно оглядывались по сторонам и ненароком могли углядеть что-нибудь подозрительное. Никитин «не подозревал» о «посылке». Ты, стало быть, тоже и никоим образом не должен был показать, что знаешь. Что же все-таки произошло? Ты их чем-то спугнул?

Мой ход, а я — в цугцванге. Фигуры скованы, остается лишь топтаться на месте.

— Вряд ли, — говорю я.

— Как же ты объяснишь столь неожиданный финал?

Повторяю изложенную в докладе мысль о совокупности случайностей — поспешное бегство Ольги, появление зеленых «Жигулей», воздаю должное собственной нерасторопности и заканчиваю общими рассуждениями на тему, что мы чего-то не учли с самого начала.

Полковник смотрит на меня как учитель на троечника, бойко начавшего ответ и неожиданно споткнувшегося на всем известных истинах.

— То, что не учли, понятно, — говорит он. — Конкретнее. Что именно?

— Не знаю, — честно отвечаю я и, может быть, с излишним оптимизмом добавляю: — Пока не знаю.

Понимаю, что это не ответ, но другого у меня нет. Сегодня ночью тот же вопрос я задавал себе. В голову лезла всякая чепуха. Мне вдруг начало казаться, что подобный исход кем-то планировался в самом начале. Я убеждал себя, что это игра, о которой в тех или иных подробностях, конечно же, было известно определенному числу людей, но все они действовали на нашей стороне, по нашей схеме, это не вызывало сомнений. Оставалось предположить, что неверна сама схема, но эта мысль выглядела невероятной: слишком крупные ставки, слишком очевидны намерения сторон. Слишком очевидны — может быть, в этом все дело? Ответа не было, а сомнения остались. Сомнения но поводу сомнений. Категории не из тех, которыми оперируют в докладе высокому начальству.

— Могли они заподозрить, что ты водишь их за нос? — предполагает шеф.

Вопрос из тех, которые я предвидел заранее и на которые подготовил ответ.

— Не думаю, — говорю я.

— Не думаешь? А на самом деле?

На самом деле… Хотелось бы и мне это знать.

— В многословии тебя не упрекнешь, — заключает полковник.

Насколько я понимаю, сейчас будут подводиться итоги.

— Подведем итоги, — объявляет шеф. — Операция провалилась. Задумана она была неплохо, не стану этого отрицать. К сожалению, в нашей работе результаты ценятся выше идей. А результаты, сам видишь, какие. Единственная нить — я имею в виду серую «Волгу» — оборвалась. Преступники остались на свободе и теперь будут действовать еще осмотрительней, А самое главное, на нашей совести — человеческая жизнь.

— На моей, — тихо говорю я.

Мои слова продиктованы отнюдь не желанием выставить себя в лучшем свете. Все так и есть.

Белополъский пронзает меня взглядом, острым, как выпад фехтовальщика. Не думаю, что он умеет читать чужие мысли, но уже от одного этого предположения мне становится не по себе.

— Как состояние Морозовой? — интересуется он.

— Все еще без сознания, — говорю я.

— Что врачи?