Теодор Константин - В полночь упадет звезда

— Господа, — сказал генерал, — мы отправляемся через полчаса. Барбат, доложите в штаб «Орла» и предупредите майора Братоловяну, что через час второй эшелон может начать движение за нами.

Полчаса спустя генерал Попинкариу, в сопровождении своего штаба, ехал на запад, следуя за пехотой, двигавшейся вперед в неуклонно нараставшем темпе.

Грузовики второго эшелона, на которые было погружено имущество отделов и служб штаба дивизии, растянувшись по шоссе, еще с рассвета ждали приказа об отправке.

Большинство писарей, офицерских денщиков и бойцов охраны разбрелось по близлежащим домам в надежде раздобыть что-нибудь съестное. Другие, менее предприимчивые, довольствуясь полученным сухим пайком, отсыпались на грузовиках, пристроившись между ящиками, узлами, пишущими машинками и другим невесть откуда взявшимся добром.

К этим последним относились и два шифровальщика, оставленные во втором эшелоне: сержант Барбу Василе и Пелиною Влад. После того как в кузов грузовика был уложен железный ящик с шифровальными материалами, архив и линный багаж, шифровальщики устроили удобные постели из одеял, улеглись на них и заснули крепким сном. Проснулись они лишь утром, когда солнце стояло уже высоко. Даже артиллерийская канонада не могла их разбудить. И, конечно, они бы еще спали, если бы шофёр по глупости не завел мотор, — впрочем, с самыми похвальными намерениями — проверить его. Первым проснулся сержант Барбу Василе.

— Что нашло на эту скотину? — пробурчал он сердито. — Неужели отправляемся?

Нехотя поднявшись с постели, он спустился вниз, чтобы выяснить, в чем дело. Узнав, что второй эшелон еще не отправляется, Барбу залез обратно в кузов, крытый брезентом, чтобы еще немного поспать. Но голод пересилил сон, и он, протянув руку к мешку с провизией, вынул оттуда хлеб, сало, луковицу и стал с аппетитом закусывать.

Запах лука тотчас же разбудил старшину Пелиною Влада. Он сладко потянулся, шумно зевнул, а потом по примеру своего товарища также развязал мешок с провизией.

Из всех шифровальщиков Пелиною Влад был самым молодым. Его прозвали «жеребенком». Маленького роста, худенький, он был подвижен как вьюн; его все баловали и любили за веселый нрав. При первом знакомстве Пелиною Влад производил впечатление человека болтливого и легкомысленного. Но стоило узнать его поближе, чтобы понять, что имеешь дело с умным человеком.

Пелиною Влад первым нарушил молчание:

— Давай условимся, Барбу, кто из нас двоих будет сидеть возле шофера, а кто здесь — в кузове.

— А разве обязательно кто-то должен сидеть в кузове? Во всяком случае, что касается меня, я и не подумаю оставаться здесь, а сяду возле шофера, а ты уж устраивайся как сумеешь.

— То, что ты не хочешь здесь оставаться, я понимаю. Но я никак не могу сообразить, на чем основывается твое убеждение, что место возле шофера принадлежит именно тебе, — возразил Пелиною Влад.

— Я совсем не утверждаю, милый юноша, что оно принадлежит мне. Просто я убежден, что ты не откажешься уступить его мне, во-первых, потому что я старше тебя, а во-вторых, потому что ты, который проявлял ко мне всегда особую симпатию, посочувствуешь и на этот раз и не оставишь такого угрюмого человека, как я, в компании людей, которые могли бы плохо истолковать мою необщительность.

Пелиною Влад рассмеялся:

— Эх, Барбу, если бы ты мог заставить себя произносить хоть двадцать фраз в день, ты был бы не парень, а конфетка. Ей-богу!

— Я должен сказать тебе, юноша, что есть немало людей, которые много выиграли бы, если бы могли заставить себя произносить в день на двадцать фраз меньше.

— Вы имеете в виду вашего покорного слугу?

— Нет, я имел в виду не только тебя.

— Премного благодарен. Это во всяком случае меня утешает. И во имя того, чтобы ты, упаси бог, не обвинил меня в неблагодарности, так и быть, великодушно уступаю тебе место возле шофера. А я себе найду местечко и в другой машине. Хотел бы я только знать, почему мы так задерживаемся?

— Ты спешишь?… В конце концов, не все ли равно, здесь мы будем стоять или несколькими километрами дальше.

— Не в этом дело. Я думаю о том, как прошла атака нашей пехоты. Как ты думаешь?

— Откровенно говоря, мне это совершенно безразлично.

— Что ты этим хочешь сказать, ей-богу, я не понимаю.

— Но ведь это очень просто. Не так уж я наивен, чтобы думать, что мы решим судьбу войны. Пока русские не дойдут до Берлина, война не кончится А ведь наша дивизия наступает совсем не в том направлении Если ты мне не веришь, можешь взглянуть на карту.

— Но мы-то ведь тоже помогаем бить этих проклятых гитлеровцев. Эх, хоть бы всё это скорее кончилось!

— Не обманывай себя, парень! Рождество мы, по всей вероятности, встретим в Татрах. Ну, а если ты немножко пофантазируешь, то легко представишь себя в отпуске в родных Бучеджах.

В это мгновение по колонне от человека к человеку полетела команда: «По машинам!»

Загудели моторы, и колонна двинулась.

Первые десять километров шли с нормальной скоростью. Затем грузовики вынуждены были замедлить ход. Шоссе запрудили обозы ушедших вперед частей. После того как перешли старую линию фронта, двигаться стало еще труднее. Неприятель, поспешно отступая, бросал на дороге машины, повозки, расстреливал обозных лошадей.

На протяжении ста метров справа и слева от шоссе валялись трупы мертвых лошадей. Это были ломовики — крупные, с широкой бычьей грудью и длинной, косматой гривой. Сотни лошадей с простреленными головами покрывали всё это пространство, распространяя сладковатое зловоние, вызывавшее тошноту.

Это зрелище потрясло солдат. С начала войны им не раз приходилось видеть убитых людей, застигнутых смертью в самых неожиданных положениях. К этому привыкли, но внезапно открывшаяся картина кладбища погибших лошадей подействовала удручающе. Одни солдаты смотрели, горестно покачивая головой, другие отплевывались с отвращением, третьи последними словами поносили гитлеровцев.

— Чтобы их земля не носила, мерзавцев! Хуже зверей они! Чем виноваты бедные животные? — вырвалось у одного из солдат.

Ему ответил повар, крестьянин из-под Озана:

— Ничего, за все зверства бог их наказывает. Бегут теперь, только скоро, бежать будет некуда. — Потом, со-вздохом: — Эге ж, если бы у меня были хоть две такие лошади, я бы считал, что бог смилостивился надо мной. Были у меня две клячи. Только я один знаю, чего мне стояло сколотить на них гроши… Но пришла война, и их записал для мобилизации примар [2] Примар — сельский староста. . Пришлось отдать. А что было делать? Кто знает, может, и мои лошадки также где-нибудь погибли ни за что ни про что. Ну, ничего, если правду говорят, будто у нас дома колесо повернулось и уже нет власти у бояр, то и я, придет время, рассчитаюсь с собакой-примаром. И было у меня всего добра эта скотина! И ту он забрал! А сам, небось, ничего не дал, — ни он, ни попы, ни те, кто побогаче. Ну да ничего, доберусь я до них, только бы дал бог уцелеть мне!..