Николай Коротеев - Циклон над Сарыджаз

Семен бывал здесь с егерем ещё во времена устройства заказника. И сейчас он понял, что всадник направился к пещере у скал.

«Эх, знать бы, что тайник там… Да и знай я о тайнике, чем мог бы доказать, что он Гришунин? А теперь не отвертеться ни ему, ни сообщнику».

Бесшумно пробираясь меж пышных кустов лещины, Семен подошел почти вплотную к площадке у пещеры. Он слышал фырканье лошади, которую донимали оводы, потом увидел и саму упитанную кобыленку, стоявшую у ствола ясеня. К нему было прислонено и ружье. Гришуня вышел из пещеры с мешком на плече.

— Думал, тоже мне… — сказал он громко. — Я тут все жданки съел, а он думал… Неделю, почитай, как панты ждут в городе.

— Руки вверх! — резко приказал инспектор, выходя из зарослей.

От неожиданности Гришуня выронил мешок. И замер, стоя спиной к Шухову.

Старший лейтенант не знал, где карабин Гришуни. Если в пещере, то им мог воспользоваться сообщник. Семен слышал его голос у выхода из подземелья («…моем селе тоже милиция есть и еге…») и вынужден был взглянуть в сторону выходившего из пещеры.

Гришуня звериным чутьем понял это.

Когда старший лейтенант, убедившись, что бородатый мужичонка безоружен, вновь перевел взгляд на Гришуню, то увидел: тот готов метнуть в него тяжелый охотничий нож, выхваченный из ножен на поясе.

Браконьер уже размахнулся.

Времени на вскидку не оставалось, и инспектор выстрелил из карабина от бедра.

Нож, который Гришуня держал за конец лезвия, с тонким звоном отлетел в кусты. Семен слишком хорошо стрелял, чтоб попасть случайно. Лошадь, видно, привыкшая к стрельбе, слабо дернулась, но не оборвала повод, привязанный к стволу ясеня.

— Бог миловал, — охнул мужичонка.

А Гришуня схватился левой рукой за раненую кисть и принялся нянчить её.

— Твой верх…

Инспектор прошел к ясеню и взял мужичонково ружье:

— Карабин где?

— Там, — кивнул Гришуня в сторону пещеры.

— Сходи-ка, принеси, — приказал инспектор мужичонке, а сам на всякий случай стал за ясень.

Гришуня сказал:

— Ты его, инспектор, не боись. Он тебе карабин, как поноску, в зубах доставит.

Семен Васильевич не ответил, дождался, пока из пещеры не вышел мужичонка, державший карабин за ствол.

— Поставь у выхода. Нож свой там же оставь. А сам к Гришуне иди.

Мужичонка повиновался беспрекословно.

— Все панты здесь?

— Все.

— Все девять пар? — спросил Семен Васильевич.

— Откуда знаешь, что девять? — вскинув левую бровь, удивился Гришуня.

— Следователю я и места покажу, где ты их уложил.

— Шутишь…

— Дело-то не шуточное. Тысячное, — сказал инспектор. — Давайте, навьючивайте кобылку, да поехали. Нам бы засветло добраться к балагану Комолова.

— Чего там… — насторожился Гришуня и принялся похлопывать лошадь по холке.

— Знаком с парнем?

— Сменил у него олочи… Разбились мои.

— И всё?

— Это вы у него спросите. А мое дело вот, — Гришуня кивнул на мешки с пантами и немного повеселел.

Увидев поднявшийся из глубины карабинного магазина патрон с синим оголовьем, Федор почувствовал, как горло его перехватил спазм. Егерь глядел то на Антона, то на пулю, и снова на Антона, который делал вид, будто целиком поглощен костром.

«Если Комолов стрелял этими парализующими, но не убивающими животных пулями, то Семен жив, — лихорадочно подумал Федор. — Доза препарата в пуле рассчитана на определенный живой вес животного… не более ста килограммов. Семен должен был очнуться минут через тридцать… Фу, ты… Знает ли об этом Антон?»

— Слушай, ты… — Федор, сдерживая готовый сорваться на крик голос, обратился к Комолову: — Слушай, ты… Пойди-ка сюда…

— Ну что там ещё? — спросил Антон, не оборачиваясь к егерю.

— Иди, иди… — Федор справился с волнением и говорил негромко, почти ласково.

Стеша не обратила внимания на разговор егеря с Антоном. Она считала, что всё давным-давно ясно, обговорено и разобрано.

Однако Комолов понял всю нарочитую фальшь ласкового тона и, усмехнувшись, поднялся. Он не дошел до егеря шага три и остановился так, чтоб Стеше было хорошо видно их обоих.

Федор повернул карабин с открытым затвором к Антону:

— Ну?

Антон опустил взгляд и, колупнув носком олочи землю, буркнул:

— Ваша… Нечаянно совсем, правда… Взял посмотреть, а тут вы и вошли…

— Верю.

Быстро глянув егерю в глаза, Антон переспросил:

— Верите?

— Да. Верю. — И, обратившись к Стеше, сказал: — Степанида Кондратьевна, нам в распадочек сходить надо. Чайку-то вы опять согрейте…

— Конечно, конечно… Только, Федор, пожалуйста, никаких вольностей.

— Что вы! Я помню о достоинстве, — отозвался егерь и добавил тихо, обращаясь к Антону: — Лопатку возьми.

— Я… — заикнулся Комолов.

— Бери… и идем, — очень спокойно сказал Федор. И пока парень, войдя в балаган, искал инструмент, тщательно осмотрел разбитые, расползшиеся по шву олочи.

Когда Антон с саперной лопаткой в руке вышел из балагана, Федор, не говоря больше ни слова, двинулся в сторону распадка почти той же дорогой, что и Семен в тот злополучный вечер.

И, не оглядываясь, Федор чувствовал, как Антон неохотно, пошаркивая, следует за ним. Всё, чего хотел егерь, — это правды. Он овладел собой, и, что бы ни ждало его там, куда они направлялись, он чувствовал: не сорвется, останется достойным своего друга, который выручил его однажды, ох, из какой беды. Семь лет назад Федор был обвинен в убийстве лесничего, и всё было против него. Тогда его спасла вера Семена Васильевича в невиновность егеря. Однако никакие силы не заставили бы Федора признаться в том, чего он не совершал. Антон поступал, по убеждению Зимогорова, наоборот. Пусть молодой, не совсем опытный охотник, но Комолов не мог совершить в тайге убийства по неосторожности. Да и не так внешне безразлично вел бы себя Антон в таком случае. Не скрываться бы он стал от Стеши, а бухнулся бы ей в ноги и повинился. А там — будь что будет.

— Узнаем… — бормотал Зимогоров. — Что от смерти, что от правды не уйдешь. Правда не кривой сук, её и разогнуть можно.

— О чём вы, Федор Фаддеевич? — догнав егеря, на ходу спросил Антон.

— Далеко ещё?

— Нет… — буркнул Комолов, томимый своими мыслями. Антон был твердо намерен спасти своего друга Гришуню. И вот он признался в убийстве, которого не совершал, а легкости в душе не ощущал. Пусто как-то, и тайга не мила. Всё любимое в ней будто бы отстранилось, и он не чувствовал привычного отзвука в сердце в ответ на пошум ветра в вершинах и даже вроде перестал слышать, как каждое дерево лепечет что-то по-своему. Конечно, кедры ворчат, а осины цокают, ели посвистывают под ветром; однако любой кедр по-своему ворчит, любая осина цокает сама по себе, и сама по себе секретничает наушница-лиственница.