Генрих Гофман - Сотрудник гестапо

И на море не сладко врагам великой Германии. Тревога на немецкой подводной лодке. Слаженные действия экипажа. На горизонте корабль под английским флагом. Маленький бурун за перископом. Корабль приближается, растет на экране. Залп. Пенистый след торпеды. Взрыв у самого борта. И вот уже уходящий под воду корабль, вздыбленная к небу корма — и множество людей беспомощно плавают на поверхности.

Не забыт и тыл, обеспечивающий победу фронту. Голубоглазые блондинки — чистокровные представительницы арийской расы — собирают посылки для фронта. Согбенная старушка принесла теплые сапоги покойного мужа, маленькая девочка с пухленькими щечками отдает свою любимую гуттаперчевую собачку. И снова фронт. С полевого аэродрома взлетают «юнкерсы» с бомбами. И вот уже сыплются бомбы на города и населенные пункты. Будто смерч проносится по далекой земле, заволакивая ее клубами пыли и дыма.

Дубровский почувствовал, как Валентина крепко сжала его руку.

— Вот и наш Сталинград так же, — прошептала она.

Но в это время экран вновь вспыхнул титрами. Начался художественный фильм «Средь шумного бала». И хотя этот фильм посвящался жизни великого русского композитора, он тоже был сделан на немецкий лад. Полногрудая немка фрау Мекк выводит в люди Петра Ильича Чайковского. По фильму получалось, что если бы не фрау Мекк, то никогда столь блистательно не проявился бы талант русского композитора.

— Галиматья какая-то! — сказал Дубровский, когда они вышли из кинотеатра. — И подумать только, до чего примитивно все сделано.

— А что, у Чайковского действительно была фрау Мекк? — спросила Валя.

— Наверно, была. Да мало ли у него их было!.. Возле великих людей всегда почитательницы вьются. Видел я однажды, как Лемешев из Большого театра выходил. Поклонницы чуть на кусочки его не разорвали, все автографы вымаливали. С большим трудом он от них отбился. А у Чайковского, думаете, меньше их было? Ничуть! Вон как Россию прославил. На весь мир прогремел.

— А немцы в сорок первом его дом под Москвой осквернили, — с грустью сказала Валентина.

— Откуда вы это взяли? — спросил Дубровский.

— В наших газетах было написано. Только не помню, как этот город называется.

— В Клину его дом, и музей там же, — напомнил Дубровский.

— Да-да! Точно. Город Клин! — оживилась Валентина. — Там еще фотография была напечатана.

— Вот вам и культурный народ, — вмешалась в разговор Елена. — А вы еще им служите, — сказала она, укоризненно глянув на Дубровского.

— Но если не ошибаюсь, ведь и вы у них работаете.

— У нас другого выхода нет. Иначе пошлют в Германию. Да и есть надо. Только на работе и кормимся.

— А мне, думаете, слаще? И у меня небольшой выбор: или лагерь военнопленных, или служба в качестве переводчика. Не захотел пухнуть с голоду в лагере, вот и согласился у них работать.

— Сейчас многие так. Иван Козюков тоже… — с грустью проговорила Валентина.

— А-а! Это Леночкин приятель? — воскликнул Дубровский, припомнив разговор с девушками во время знакомства.

— Он самый! — с достоинством ответила Елена.

— Ну что ж, познакомили бы и меня с ним. Четверо — это уже компания.

— Ой, правда, Ленка! — оживилась Валентина. — Давай познакомим его с Иваном. Вот увидишь, они подружатся.

— Можно и познакомить, — согласилась та. — У Ивана, кроме нас, никого друзей нет.

На другой день, вечером, как и договорились, подруги пришли в городской сквер вместе с Иваном Козюковым. Был он худощав, среднего роста, с целой россыпью веснушек на бледном лице. Протягивая Дубровскому руку, он настороженно разглядывал его немецкую форму. Но Валентина представила Дубровского как своего друга, и это несколько успокоило Козюкова. Когда же они вчетвером присели на пустующую скамейку, Леонид рассказал Ивану и девушкам о том, как попал в плен.

Выслушав нехитрую историю, Иван Козюков оживился и стал рассказывать о себе:

— Родился в двадцать втором году. Третьего июня сорок второго уехал на фронт. Был командиром пулеметного взвода. И двух месяцев не провоевал. В конце июля часть попала в окружение под Воронежем. Неравный бой… Ранение… Подобрали немцы. Очнулся у них в лазарете. Так и оказался в плену.

— А как в пекарню попал? — спросил Дубровский.

— Случай помог. Отбирали из лагеря на работу и меня выкликнули. Думал, в Германию повезут, а они в пекарню определили. Только надолго ли? Боюсь, как бы в добровольцы не заставили пойти.

— А ты согласился бы? — вырвалось у Валентины. Козюков чуть склонил голову, исподлобья посмотрел на нее, перевел взгляд на Дубровского и как-то нерешительно пожал плечами. Помолчав немного, тихо, вполголоса, добавил:

— Хлеб для них печь — это одно дело. А с винтовкой против своих я бы не смог.

— Вот и я так же думаю, — поддержал его Дубровский.

— Нет, добровольцем я не пойду, — уже решительно проговорил Козюков. — Уж лучше опять в лагерь.

— В лагерь я тебя не пущу! — испуганно выпалила Елена.

— А в добровольцы? — спросил Иван.

— И в добровольцы тоже.

— Что же прикажешь делать?

— Тебя никто в добровольцы пока не тянет. А будут предлагать — тогда и решим, как быть.

Дубровский молча слушал их перепалку. Он уже понял, что судьба Козюкова не безразлична Елене. И чтобы установить с ними дружеские отношения, он по-приятельски похлопал Ивана по плечу:

— Чего спорите раньше времени? Возникнет необходимость, может, и я чем-нибудь смогу помочь.

— Ой, правда? — обрадовалась Елена.

— Конечно. У меня есть знакомые среди немцев. Пристроим Ивана так, чтобы в добровольцы не взяли. Мы же теперь друзья? Значит, должны помогать друг другу.

— Спасибо вам, Леонид, — сказала с нежностью Валентина и погладила его руку.

— А у меня завтра день рождения! — выпалила Елена.

— Сколько же вам исполнится? — спросил Дубровский.

— Ровно двадцать.

— Счастливая, — мечтательно проговорила Валентина, — А мне двадцать будет только в декабре. Еще дожить надо…

Дубровский и Козюков рассмеялись.

— Чего вы смеетесь? — обиделась Валентина.

— Смеемся, что и ты будешь счастливая в декабре, — ответил Дубровский, — К великому сожалению, не знаем, какого числа.

— Восемнадцатого.

— Эту дату я запомню. Если не будем вместе, письмо пришлю.

Перед расставанием договорились отметить день рождения Елены.

— Знаете, Леонид, — смущенно сказала Валентина, — если у вас есть гражданский костюм, то можно завтра вечером посидеть у нас дома. Правда, Ленка?

Та молча кивнула.

— А то нам перед соседями неудобно, если вы в немецкой форме придете, — пояснила Валентина.

— Я понял. Осталось выяснить, где вы живете.

— Иван знает. Договоритесь с ним. Вместе и приходите часов в восемь.