Андрей Ветер - Время крови

Сказал, что два предупреждения сделает ему, а на третий раз просто застрелит. На пристани в Олёкминске был второй раз. Так что, барин, вы не серчайте. Ефим знал, на что шёл… Ну, ладно. – Казак нагнулся над Алёной. – Ты как, девка? Перепугалась небось?

– Да. – Она кивнула, моргнув раскосыми глазами.

– Ты за утками пришла сюда?

– Да. А он свалил, задушил.

– Ещё не удушил. Вот когда бы он снасильничал до конца, тогда, думаю, удушил бы, – цокнул языком Белоусов. – Шубы тебя твои спасли, зарылась ты в них, как в капустных листах. Ну, теперь уж в прошлом всё.

Иван помог Алёне подняться. Руки его дрожали гораздо сильнее, чем у неё. Он нагнулся над телом Ефима. Глаза мертвеца, только что пылавшие неукротимым огнём, замутнели, потускнели. Возле уха зияла чёрная дырка, откуда густо текла красная жижа.

Никогда прежде Селевёрстов не сталкивался с такой смертью. Ему пришлось несколько лет назад хоронить бабку и деда; помнил он и тихое угасание своей мамаши, обложенной десятком мягких подушечек. Но там всё было иначе. Смерть не выпячивала себя. Она подкрадывалась незаметно и накладывала на лица людей маску полного успокоения. Переход от жизни к нежизни происходил плавно, гладко, по-домашнему. Человек тихонько, почти незаметно перетекал из одного состояния к другому. Комнатная смерть была окутана запахом ладана, потрескиванием свечей и шёпотом родственников. Здесь же, стоя в нескольких шагах от шумного ручья, Иван стал свидетелем совершенно незнакомой ему грани бытия. Бурное, вулканическое клокотание жизни в человеческом теле оборвалось в один момент. Лицо Ефима побелело в считанные секунды, дыхание остановилось. Изменение в облике Ефима произошло столь быстро, что Селевёрстов содрогнулся.

– Умер, – изумлённо проговорил он.

– Умер, – спокойно согласился Белоусов.

– Что ж он такой здоровый был? – промямлил едва слышно Селевёрстов. – Из ружья даже его не свалить было. Ведь два заряда!

– Эх, барин Иван Васильевич. В ружье-то дробь была для уток. Эта мелочь сквозь тулуп лишь ужалила Ефима, как десяток пчёл. Что этому великану крохотные дробинки?

– А если бы… Если бы он…

– Я бы его зарезал, – спокойно ответил казак. – Нож всегда при мне, я им любую тушу вспорю.

– Борис Алексеевич! – Селевёрстов тупо смотрел на дикарку и казака. – Неужто здесь такие нравы? Разве только кровью можно всё решить?

– Вы, Иван Васильевич, не печальтесь из-за этого. Мы сюда для чего пришли?

– Уток бить.

– Вот именно, уток бить. Осторожно шли, крадучись, чтобы кровь им пустить. Нам так хотелось. Мы думали об этом. Верно говорю? Стало быть, на убийство шли, барин?

– То другое, – слабо возразил Иван.

– Другое, да только не слишком, – хмыкнул Белоусов. – Смерть, она всегда смерть. Когда клыкастый возле вас облизывался, покуда вы нужду свою справляли, помните? Это тоже смерть, но вы не жалеете того серого, потому как он вас загрызть мог. Ефим тоже мог загрызть нас. Он был зверь. Здесь правит железный закон: если зверь бросается на человека, то его следует убить, иначе погибнет человек. Естественный, так сказать, отбор. Ефим был обычный зверь, разве что в человеческом обличье. С другой стороны посмотреть, так мы тут все звери, коли за жизнь свою готовы чужую отобрать.

– Ой! – вдруг громко воскликнула Алёна, глядя на речку. – Утки улетели. Боятся много.

Белоусов внезапно расхохотался. Он запрокинул голову, обнял ружьё, повалился в снег на спину и затрясся всем телом, будто услышал только что самую смешную историю в своей жизни. Его громовой голос полетел ввысь и вширь.

– Что смеёшься? – Алёна присела возле Белоусова и приложила голую ладошку к его лбу.

– Уморительная ты девка, – проговорил казак, успокоившись; по его щекам текли слёзы.

– Что же с ним делать? – Иван указал ружьём на Ефима.

– Сейчас доложим Александру Афанасьевичу, он решит.

***

На следующий день все поднялись очень рано, чтобы проводить Белоусова и конюха Гришку в неведомый путь. Сопровождавший их Тунгус молча и равнодушно внимал тёплым прощальным речам Александра Галкина и прочих, кто оставался на берегу Олёкмы. Толпа провожающих долго двигалась следом за крохотным отрядом и окончательно рассталась с ним лишь в километре от зимовья, когда идти по глубокому снегу сделалось совершенно невозможно.

Через пять дней за первой группой последовала вторая. В её состав вошли геолог, механик и несколько рабочих, и пошла она точно по тому пути, по которому прошёл Белоусов. Особенностью второй партии было то, что она отправилась не на лошадях, а на оленях. Было снаряжено семь саней, а около тридцати оленей пошли под вьюками. С оленями, конечно, поехали погонщики-Тунгусы. Среди них была и Алёна с мужем.

Число обитателей зимовья после этого заметно уменьшилось, стало тише.

– Саша, а холода-то усилились не на шутку, – сказал как-то Селевёрстов Галкину, кутаясь в меха. – Я начинаю завидовать рабочим. Пусть у них в землянке душно, зато теплее, чем в нашей хилой палаточке.

– Не ворчи, Иван. Ты же сам трудишься на строительстве дома. – Александр уселся рядом и накинул на спину шубу. – Дело продвигается. Потерпи. Сегодня поставим юрту.

Эта была разборная юрта, устроенная по образцу киргизской. Она состояла из деревянных изогнутых жердей, которые ставились по кругу и закреплялись наверху между собой. Получался куполообразный остов палатки, диаметр которой в основании достигал чуть ли не четырёх метров. Поверх юрты накладывался войлок и брезент. Дым от костра свободно выходил в отверстие вверху юрты.

Когда жилище было готово, все щели у земли заделаны, дверь оборудована, Галкин установил внутри письменный стол, сооружённый из крышки большого ящика, приколоченной к маленькому ящику. Над столом приспособили лампу.

– Теперь работать будет удобнее! – уверил Александр.

– Саша, – удивился Селевёрстов, – отчего же мы сразу такой дом не соорудили? Почему в плохонькой палатке мёрзли?

– Всему своё время. Впрочем, ты скоро поймёшь, что здесь не намного теплее. Спать будем на тех же шкурах и укрываться опять шкурами, да в тайге иначе нельзя. Но людей здесь больше разместится, стало быть, воздух от дыхания лучше прогреваться будет.

Спать ложились головами к стене, а ногами к центру юрты, то есть к огню. Когда кто-нибудь начинал шевелиться под грудой медвежьих и заячьих одеял, казалось, что ворочался какой-то мохнатый зверь.

Днём всё начиналось сначала. Стук топоров, шум оленьего стада, окрики людей.

– Мало-помалу отсюда уйдут почти все, – сказал Галкин, стоя над картой. – К весне, когда можно начать шурфы бить, тут останется лишь горстка людей.

– Что такое шурфы? – спросил Иван.

– Это такие четырёхугольные ямы. Роют их до той глубины, какая окажется необходимой, чтобы добраться до слоя песка, содержащего в себе золото. Когда шурф достигает такой глубины, что становится невозможным выбрасывать землю со дна, то настилают полати, то есть кладут горизонтально доски на одной половине ямы. Получается, что половина ямы перегораживается. Затем роют глубже, там тоже настилают полати, но уже на другой половине ямы. Это своего рода этажи подземного дома. С одного этажа поднимают землю на другой, а там и на самый верх. Это и есть шурф.