А. Лукин - Чекисты. Книга первая

Орленко задал первый вопрос. Эрни отвечал, опустив голову, тихим прерывающимся голосом. Он не стал отпираться: да, он перешел границу, да, он стрелял в Соболя, все это он признает…

“Какая уж тут сила воли!” — удовлетворенно подумал Орленко. Теперь можно было приступить к главному.

— С кем вы должны были наладить связь после перехода границы? — спросил следователь.

Эрни поднял голову. Орленко едва мог скрыть удивление: до этого перед ним сидел на стуле просто запуганный и какой-то вялый человек. А сейчас на Орленко глядели бессмысленные глаза полного идиота.

Орленко повторил вопрос. Эрни молчал, не спуская с него глаз.

— Вот что, — сказал Орленко, чувствуя, что начинает злиться. — Бросьте валять дурака. Это не поможет. Отвечайте на вопрос.

Но Эрни продолжал молчать. Только на какую-то долю секунды в глазах его мелькнула насмешливая, издевательская искорка, а потом они опять стали пустыми.

В этот день Орленко так ничего и не добился от Эрни. Не принесли никаких результатов и все последующие дни.

Эрни входил в комнату покорный, испуганный, сбивающимся голосом рассказывал все новые и новые подробности своего задержания на границе, но как только разговор заходил о людях, на связь с которыми он шел, Эрни сразу же превращался в идиота, не понимающего даже простые слова.

Орленко догадывался, что эта игра, рассчитанная на то, чтобы вывести из себя следователя, притупить остроту допроса. Эрни, видимо, считал, что ему уже нечего терять, но хотел спасти своих соучастников. Осуждение так или иначе ожидало его. И он вел свою игру, испытывая терпение Орленко, упрямо, день за днем повторяя одно и то же. Он даже не стал затруднять себя, чтобы придумать что-нибудь поумнее.

Орленко чувствовал, что он не может добиться того главного, о чем говорил Феликс Эдмундович. Следствие шло так, как этого хотел Эрни, а он, Орленко, с каждым днем все больше терял власть над собой и над ходом следствия.

Да, на фронте все было по-другому: понятнее и проще. Там был враг, в которого можно было стрелять, там были рядом боевые товарищи. А здесь борьба шла один на один, коварная, изматывающая, глухая.

“Скорее бы приехал Феликс Эдмундович. Доложу все, как есть, — думал Орленко, но тут же снова терзался. — Доложу? О чем доложу? О том, что провалился с первым же серьезным делом?”

И Орленко вновь и вновь вызывал своего подследственного.

Однажды утром он, как обычно, допрашивал Эрни.

— Итак, еще раз спрашиваю: с кем вы должны были наладить связь после перехода границы?

Эрни молчал.

— Неужели вы не понимаете, — продолжал Орленко, — что только чистосердечное признание может смягчить меру наказания. Вы совершили тяжелое преступление: перешли границу, ранили начальника заставы…

Эрни рывком поднял голову.

— Да, ранил! — сказал он. — Ранил!

Голос его звучал зло и жестко. На Орленко смотрели теперь глаза, полные нескрываемой бешеной ненависти, — глаза врага.

— Вот что, — сказал Эрни, — давайте бросим эту забаву. Карьеры вы на мне все равно не сделаете. Я ничего не скажу вам, кроме того, что уже сказал. Поговорим на другую тему. В одном из иностранных банков хранится на мое имя золото, которое могло бы обеспечить приличную жизнь десяти таким, как вы. Давайте договариваться.

Все это он сказал просто, по-деловому. Теперь перед Орленко сидел уже третий Эрни, совсем не похожий на двух других, которых он хорошо знал: это был спокойный и трезвый делец, собиравшийся заключить выгодную сделку.

Орленко вскипел. Едва сдерживая бурлившую ярость, он спросил, стараясь хоть этим вопросом скрыть от Эрни свое состояние:

— Сколько?

Эрни назвал довольно крупную сумму.

— Мало! — равнодушно бросил Орленко.

— Могу прибавить, — начал Эрни, но тут Орленко не выдержал: крепко сжав свой большой с синеватым якорем-татуировкой кулак, он оборвал его:

— Скотина! Морское дно по тебе плачет!

— К чему такие угрозы? Подумайте, какой невинный младенец! Я убежден, что куплю вас.

Орленко едва не задохнулся от гнева. Он рванулся из-за стола. Эрни попытался отклониться от удара, но тяжелый кулак Орленко сбил его на пол вместе со стулом. Еще секунда, и в Эрни полетели чернильница, пепельница, второй стул… На шум сбежались сотрудники из соседних кабинетов.

А к полудню на Большую Лубянку вернулся из командировки Дзержинский. Начальник отдела доложил ему о случившемся. Феликс Эдмундович распорядился немедленно вызвать Орленко.

Через десять минут Орленко входил в кабинет председателя ВЧК. Дзержинский обедал. Увидев вошедшего, он отодвинул в сторону миску с жидким супом, поправил сползшую с плеча шинель. Большие продолговатые глаза его пронизывающе нацелились на следователя. — Садитесь, — коротко пригласил он.

Орленко сел.

— Расскажите, товарищ Орленко, о следствии, — потребовал Дзержинский.

— Я вас очень ждал, Феликс Эдмундович, — начал Орленко взволнованным голосом.

— Для того, чтобы обрадовать? — прервал его Дзержинский.

— Феликс Эдмундович, — сказал следователь, — разрешите, я доложу все по порядку.

— Хорошо. Я слушаю.

После того, как следователь закончил свой рассказ, Дзержинский спросил:

— Как вы думаете, Орленко, правильно ли вы поступили?

— Но ведь он издевался…

— Вы чекист, — твердо сказал Дзержинский, — работник советского аппарата. Советского! — подчеркнул он. — Идите и подумайте об этом.

Вслед за Орленко к Дзержинскому вошел Михайлов — опытный чекист, старый революционер, товарищ Дзержинского по сибирской ссылке.

— Что будем делать с Орленко? — спросил его Феликс Эдмундович.

Михайлов молчал.

— Что, трудная задача?

— Трудная, Феликс.

— И неразрешимая?

— Нет, почему же? Вполне разрешимая, хотя и нелегкая. И у тебя уже, наверное, готово решение.

— Нет, — чистосердечно признался Дзержинский. — Окончательного еще ничего нет. Помогай.

— Что ж, — неожиданно просто и спокойно сказал Михайлов. — Я бы его судил.

— Как ты сказал? — прищурился Дзержинский. — Судить преданного Советской власти человека?

Михайлов ничего не ответил, а Дзержинский подумал: “Интересно, как совпали наши мнения. Действительно, другого выхода нет. Но ведь жалко. По-человечески жалко”.

— Судить, значит? А за что? — спросил он.

— Закон превыше всего, — коротко ответил Михайлов. — Сегодня Орленко ударил диверсанта, а завтра он может ударить невинного человека.

— Все это верно. И все-таки это будет слишком строго, — упорствовал Дзержинский.

— А почему я настаиваю на суде? Думаешь, я не люблю Орленко? — Михайлов начал кипятиться. Морщинистые щеки его покраснели, и на них явственно выступили отметинки оспы. — Он человек преданный, ручаюсь. Но ради чистоты нашего общего дела его надо судить. Эту болезнь нужно лечить в зародыше, чтобы не перекинулась дальше. Такие, как Орленко, хоть и преданные, между нами и народом, знаешь, какую стенку воздвигнуть могут? — Михайлов замолчал, потом добавил другим тоном: — Да что я тебе доказываю! Ты ведь и сам так думаешь. Верно?