Александр Барченко - Из мрака

Солнце исчезает за горизонтом. По свинцовой поверхности Джумны ещё ползают золотые ленивые складки.

И сразу темнота пропитывает воздух.

Быстро блекнут краски, густеют тени. Будто кто-то огромный и скользкий в тёмном плаще убегает в переулки, прячется под зонтами бананов и пальм.

А над горизонтом уже повисло другое светило. Огромное. Тускло-зеленоватого золота.

И воздух, и тени, и сами, кажется, стены уже насыщены зеленоватой призрачной дымкой.

Европейская сторона таращит разноцветные сухие электрические глаза. Трамваи скрежещут. Крякают и стонут автомобили. Скетинги, кофейни, кинематографы иллюминованы рекламами. Оркестр на эспланаде ухает: «Боже, спаси короля…»

А за каналом, там, где тёмными пятнами к берегу липнут бульвары, где дорога взбегает на гребень старинной стены, в туземных кварталах тихо и сонно.

Белые призрачные фигуры на плоских крышах мусульманского города. Тихие звуки зурны, гонга, тихий звон тамбурина. Изредка неслышной походкой словно по воздуху проплывёт в переулке босая закутанная фигура, лицо занавешено до глаз, смуглые руки упали вдоль тела, на них звякают дешёвые браслеты.

С тростниковыми корзинами на коромысле плетётся в индусский квартал губастый седобородый укротитель змей. Компания софт загулялась на той стороне. За сифонами содовой, за стаканами шерри забыты национальные счёты с коварными «инглези».

Молодёжь спускается с моста. И первый же тесный переулок обнимает студентов жуткой и сладкой тишиной.

Важным спокойствием древности веет от округлых линий мечетей. Стрельчатые иглы минаретов купают острия в самой гуще лунного света. А у подножий прячутся бархатные тени.

Пугливо прячутся запоздавшие от ястребиного взгляда муллы. Просятся на язык отрывки Корана — да защитит Аллах и великий Пророк от искушений неверных.

Выгнув иссохшие спины, словно тени ракшазов, вдоль стен снуют силуэты тощих собак. На углу над чем-то подрались. Злобно кашляют, с визгом рычат, и зелёным светом фосфоресцируют голодные глаза.

Страшный стонущий рёв вспыхивает иногда за забором.

Кто-то, должно быть огромный и страшный, надрывается, задыхаясь, со свистом глотая воздух.

Это ослёнку, ростом с собаку, вздумалось обменяться с соседом впечатлениями по поводу снопа прелого маиса.

Вот другие звуки. Выпуклые, мощные. Они разом наполняют слух, и долго потом воздух вокруг звенит мягким вздрагивающим гулом.

Трубит слон.

В индусском квартале ночной жизнью живут грязные глухие переулки. Здесь не диковинка встретить европейцев. Не туристов, изучающих нравы под эгидой сипаев, вооружённых револьвером, кастетом и «клобом»-свинчаткой. Не тех баловней судьбы, для которых хозяева притонов инсценируют танцы «настоящих» баядерок, индусские таинственные ритуалы, участники которых помирают со смеху над наивностью белых, едва за теми захлопнется дверь.

Здесь можно встретить глубокой ночью в самом подозрительном переулке настоящих аборигенов европейского города. Мелкого чиновника, агента компании, даже офицера под штатским костюмом.

Большей частью испитые, изнурённые лица, тусклые, ввалившиеся глаза, старчески сгорбленная фигура и характерная походка, колеблющаяся, неверная, говорящая о расстройстве координации. Эти трясущиеся унылые фигуры исчезают в тени, у дверей покосившегося сарая, либо спускаются вниз по осклизлым ступеням в один из подвалов-нор, которыми изрыто всё тело древних огромных десятиметровых стен, в тех местах, где каменные твердыни развалин не использованы белыми завоевателями.

В подвале тускло мерцает позеленевшая керосиновая лампа. Грязные циновки устилают пол. Посетитель платит хозяину притона. Получает из рук его трубочку, набитую бурыми пахучими шариками. Через минуту трясущаяся фигура на циновке среди дюжины других скорченных фигур. Тусклые глаза загораются горячечным огнём, румянец заливает щёки. Маньяк жадно глотает одуряющий дым. Глаза снова тускнеют, краска сбегает со щёк, и скоро вместо лица мёртвая маска с остекленевшими глазами, с печатью если не полного блаженства, то полного идиотизма.

А на европейской стороне кипит ещё жизнь.

Разъезд из театров. Рестораны, кофейни и бары залиты светом. Звон шпор, кваканье автомобилей, крики продавцов вечерних газет: «Последние сведения из Каунпора. Речь его светлости в Симле в законодательном совете. Чума усиливается. Похищение чёрного бриллианта Гундар-сахиба».

У подъезда Большой Оперы длинная вереница экипажей. Только что проводили калькуттского резидента, приезжавшего слушать европейских гастролёров. Тёмнокожие полисмены в тюрбанах дирижируют своими палочками, направляя экипажи.

Из высоких стеклянных дверей льётся поток женских фигур в облаках кисеи и газа. В лиловом свете электрического солнца глаза кажутся больше, лица бледнее.

Группа молодёжи, студентов и офицеров заняла наблюдательную позицию на углу ступеней. Называют имена, раскланиваются.

— Доктор, знаешь, кто это?

— Э?

— Дочь французского агента. Недурна? Говорят, восемь миллионов.

— Маленьких, сэр. Я согласен подписать вексель на эту сумму, только бы избавиться от её мамаши.

— Француженки скоро отцветают. Послушай, доктор, перед кем это ты так рассыпался?

— Профессор Нуар, председатель чумной комиссии.

— Тот самый, у которого дочь удушили туги? Дорогой сэр, что ж вы меня не предупредили. Герой сенсационного процесса.

— Никакого процесса не будет: профессор отказался от всяких обвинений. Мне передавали, будто арестованные выпущены по его же ходатайству.

— Ну да. Так всегда! Церемонимся с этой сволочью, ищем популярности, а когда дело дойдёт до бомб либо восстания, хватаемся за ум. В прошлом году в Непале, теперь в Каунпоре…

— Чушь! Каунпорские волнения на экономической почве. Двигаемся, джентльмены. Больше никого…

— Кто это? Кто? Абхадар-Синга? Жена? Очень шикарна, очень… Сразу видна европейская кровь. Целая свита… Ах, уронила…

Публика в дверях уже редела. И на тёмном фоне полуосвещённого вестибюля тонкая женская фигура в костюме трудно передаваемой окраски, цвета стали с искрами золота, казалась прозрачной, сотканной из густевшей позади неё темноты.

В темноте, в воздухе будто висело бледное лицо с прозрачными голубыми глазами.

И у горла, чуть открытого скромным вырезом платья, там, где точеная бледная рука прихватила тонкими пальцами вуаль, зловеще мерцал кровяным глазом чудовищный рубин.

Две хорошеньких индуски, эмансипированные, затянутые в корсеты, очаровательные со своими огромными наивными глазами обитательниц джунглей, перекидывались с обладательницей рубина весёлыми фразами, сверкая ослепительными зубами.