Петр Шамшур - Приключения-70

По лугу шел, не оборачиваясь, безразличный ко всему Топорков. Пулемет, бесполезный уже, без диска, он нес в правой руке, изогнувшись от тяжести и приподняв острое левое плечо.

Чуть в стороне от Левушкина показался из сосняка Андреев. Бородка его воинственно торчала, и заскорузлый дождевик звенел, как кольчуга.

— Отбились, дед! — крикнул ему Левушкин радостно и пошел за Топорковым.

Осенние облака-барашки висели высоко над пестрым лугом, цвели последние, прибитые уже морозами цветы, и Левушкин насвистывал весело: он был прирожденный солдат, он знал, что от боя до боя недолог путь, и радовался лугу, белым облакам, тишине. Ну, а что будет через час… Кто из нас знает, что будет через час?

Сапоги Топоркова шелестели в жухлой траве, приминая ромашки и яснотку.

Все медленней и неуверенней становились шаги. Он закусил губу, прикрыл глаза, преодолевая метр за метром. Он слышал слова, отбивавшие ритм и ставшие уже привычными для его сознания: «пятый!.. пятый!.. пятый!..», и подчинялся этим словам, шагал, и кровь стучала в артериях, барабанно повторяя ритм движения: «пятый!.. пятый!..»

Но все медленней становились шаги.

Ручной пулемет сполз, и Топорков волочил его за раструб пламегасителя. Приклад чертил по лугу борозду, стебли цеплялись за спусковую скобу.

«Пятый…» Но вот замерли шаги, сапоги запутались в цветах. Пулемет упал на землю. И следом, с таким же глухим, неживым стуком лицом в траву упал майор.

— Кто стрелял? — закричал Левушкин.

Ствол его автомата, готовый блеснуть огнем, описал полный круг, от луга к соснячку и снова к лугу. Но сосняк был недвижен, и луг был пуст, и стояла осенняя тишина, особенно разительная после острой пороховой молотьбы, как будто загустевшая, подобно клею.

— Кто стрелял?! — сорвавшимся голосом, на весь луг еще раз крикнул Левушкин, так что эхо метнулось испуганным зайцем и пошло прыгать над травой.

Андреев нагнулся и перевернул Топоркова на спину. Сухая, тонкая рука с большими часами на запястье перекатилась через грудь и упала в траву.

Часы продолжали идти, пульсирующими толчками двигалась секундная стрелка под треснутым стеклом.

— Кто стрелял? — сиплым шепотом повторил свой вопрос Левушкин.

Чувство мести клокотало в нем, и губы дергались.

Андреев припал ухом к груди майора, привстал, отвел тонкое веко. Над ними, ссутулившись, тяжело дыша, навис Бертолет.

— Сердце, — сказал Андреев. — Сердце у майора не сдюжило.

— Какое сердце? — прошипел Левушкин, схватив Андреева за плечо и повернув к себе лицом. — Какое может быть сердце? Как может человек в войну от сердца помереть? Ты что!

— Не сдюжило, — повторил Андреев. — Срасходовало себя, пережглось.

Он встал с колен. Рука Левушкина медленно потянулась к пилотке. Лицо Топоркова, белевшее в густой траве, казалось спокойным, почти счастливым.

— Предел свой перешел, — вздохнул Андреев. — Эх, майор!..

Часы на сухом запястье, откинутом в заросли ромашек и одуванчиков, продолжали идти, и двигалась, прыгала секундная стрелка.

Белые барашковые облака стали пепельными. Левушкин финским ножом вырезал последнюю дернину и уложил ее на могилу: на краю луга, под вербами, где стоял обоз, высился теперь аккуратный зеленый холмик. И на нем цвели попавшие сюда с дерном одуванчики и ромашки, нехитрые осенние цветы.

— Первого по-человечески хороним, — сказал Андреев, счищая бугристой желтой ладонью комья, прилипшие к лопате.

— Как напишем? — мрачно спросил Левушкин. И сам ответил: — Так и напишем: «Пал смертью храбрых в борьбе с фашистскими захватчиками…» Всего не скажешь, что надо

— Про партейность положено, — вставил старик.

— А он партейный был?

— Партейный не партейный, а коммунист, — ответил Андреев. — Всамделишный!.. Как его по имени-отчеству, знаешь?

— Топорков… Майор… В самом деле, а как его звали? По имени ни разу… Он и сам всегда на «вы», без никаких.

— Командир, — пояснил старик. — Положено.

Разведчик расстегнул внутренний карман шинели, достал сложенную, протертую на сгибах карту и блокнот, в котором было несколько коротких и аккуратных записей.

— Вот и все бумаги.

— Надо написать коротко: Топорков! — предложил Бертолет. — Чтобы полицаи не разрушили. А после войны, кто из нас выживет, поставит памятник.

— Э! — простонал Левушкин. — После войны! Сколько ж их, таких могил, будет после войны! Что уж… Неси какую-нибудь доску, Бертолет.

— Вот так, — сказал Андреев, поправляя дерн. — Когда беда приходит, один ничего на себя не берет, другой — столько, сколько сдюжит, а третий — все на себя валит… А сердце, сердце оно у каждого махонькое…

Дощечка, прибитая к сосновой палке, была вставлена в дерн. И надпись на дощечке: «Топорков». Из-за сосняка донесся гул моторов. Партизаны тревожно посмотрели друг на друга.

— Надо идти, — сказал Бертолет. — Принимай команду, Левушкин!

— Я?

— А кто? Андреев стар, а у меня характер не командный!

— Ладно.

Левушкин, не размышляя долго, надел на руку часы с треснутым стеклом, блокнот же и карту передал подрывнику:

— Будешь помогать. С твоей башкой карты удобней читать.

И обвел строгим взглядом своих подчиненных.

— Да, невелика дивизия… Значит, главная наша задача — дойти до реки Сночь, переправиться и вытянуть немцев на себя. Как и приказывал товарищ майор!

Дорога шла в гору, прямо в сумеречное небо, к угольно-черной кряжистой ветле. Ветер гнул ветви старого дерева, обрывал последние, случайно уцелевшие листья.

— Ползают, — сказал разведчик, когда обоз поднялся на пригорок: снизу, куда уходила цепочка ветел, доносилось негромкое тарахтение моторов.

— Это они путь к реке перерезали!

Левушкин зябко поежился. На пригорке ветер был особенно ощутим

— Позади тоже гудит, — сказал Андреев. — И гарью доносит.

Бертолет водил хрящеватым носом по карте, высматривая что-то. Сумерки сгущались, и впереди лежала полнейшая неизвестность.

— Вот здесь минное поле обозначено, — сказал Бертолет. — Попробуем пройти?

— Я еще не ходил по минному полю, — ответил Левушкин. — Но видел, как ходят. Покойники были хорошие люди,

— С этой стороны нас сторожить не будут, — серьезно продолжал Бертолет. — Как раз успеем проскочить к реке… Единственный шанс, а?

— Ночью-то?

— Ночью самое время разминировать.

— Давай! — согласился Левушкин.

Дряблый свет располневшего молодика, который несся куда-то напролом в мутных облаках, освещал заросшее пахучей сурепкой и сорной травой поле. Бертолет лег на живот, заполз за межу и пошарил руками в сурепке. Затем, раскрыв перочинный нож, он поковырялся в земле, запустил пальцы куда-то вглубь, сдул песчинки с открывшейся перед ним деревянной коробки и вывинтил взрыватель.