Петр Шамшур - Приключения-70

— Товарищ Сорокин, две ноги хорошо, а четыре лучше. Тем более, пилить нам до аэродрома еще долго.

Уже восседая на коне, я услышал в ответ что-то невнятное. Потом увидел, как краснофлотец воздухоплавательных частей подвел коня к опрокинутой бричке, вскарабкался на нее, рассчитывая, видимо, что таким образом сподручнее взобраться на лошадиный круп. Но конь, повертев шеей, сделал несколько шагов вперед и Сорокину пришлось слезать с брички и опять хватать коня за узду, ругаясь при этом громко и квалифицированно.

— Ты смелее, — подсказал я. — Обопрись руками. Неужели никогда на лошадях не ездил?

— Лешаку они нужны в авиации. Кабы у них крылья были.

С горем пополам Сорокин все-таки обхватил конские бока ногами. Натянул узду. Попросил:

— Не поспешай…

— Хорошо, — сказал я.

Поспешать действительно было некуда, потому что вылет наш планировался лишь на рассвете.

Маленько мы сумели вздремнуть. На прелых, словно прошлогодняя листва, матрасах, сваленных в ветхом сарае, стоящем на самом краю взлетного поля. Матрасы были из госпиталя, воняли карболкой. А крыша в сарае светилась, как решето. И понятно, что матрасы прели. Но нам нужно было отдохнуть хоть пару часов, и лучшего места поблизости не оказалось.

Товарищ Коваленко приехал за полчаса до рассвета, в открытом автомобиле, который чихал, словно простуженный, стрелял, точно орудие, и чадил дымом, будто испорченная керосинка.

На заднем сиденье за спиной шофера куталась в платок какая-то женщина. У Коваленко, сидевшего рядом с шофером, по-прежнему правая рука была на перевязи. И он морщился, когда ненароком делал ею какое-нибудь движение.

Подойдя к нам, он спросил:

— Отдохнули?

— Само собой.

Тогда, словно слепой, он ощупал здоровой рукой мое лицо. И, повернувшись к машине, коротко бросил:

— Побрить.

Женщина вышла из машины. Шофер включил свет. Фары заглазели в темноте. И поле перед радиатором и дальше стало зеленым и нежным.

Открыв плоский маленький чемодан, женщина виновато сказала:

— Вода холодная.

Голос у нее был приятный.

— Сойдет, — ответил я.

Она стояла спиной к свету. И я не видел ее лица, потому что оно оставалось темным как тень. Но руки у нее были теплыми и мягкими. Я подумал, конечно же, всю дорогу она их прятала под платком.

Пульверизатор шипел, как гусь.

Я сказал:

— Спасибо.

Женщина закрыла чемодан. Это удивило меня. И я спросил:

— А Сорокина?

— Он еще бреется один раз в две недели, — без подначки, а как-то очень равнодушно ответил товарищ Коваленко.

Но Серегу аж передернуло. Он засопел и повернулся ко мне спиной. Коваленко распахнул дверку, взял с заднего сиденья узел средних размеров, что-то сказал шоферу. Дрогнув и задымив, машина увезла парикмахершу в дальний конец поля.

Узел упал возле моих ног.

— Переодевайся, — сказал Коваленко.

Трава была влажной, а небо серым. И уже можно было различить лица и детали одежды, если стоять так близко, как стояли мы.

Я рванул веревку. В узле оказалась форма белогвардейского поручика.

— Да, — сказал Коваленко. — Там, в Туапсе, у них сейчас винегрет. Мешанина разных частей и подразделений. Никакого планомерного отступления они, черти, организовать не смогли. И драпали на юг по собственной инициативе… Вот документы. Подлинные. Ты, Никодим Григорьевич Корягин, офицер связи Пятого кавалерийского корпуса генерала Юзедовича, откомандированный в распоряжение штаба Кубанской армии. В штабе без нужды не появляйся. Для встречи же с патрулем — документы надежны. Запомни адрес проваленной явки. Улица Святославская, дом восемь. Я никогда не был в Туапсе, не знаю этой улицы. Ты ее разыщи. И сделай все, чтобы встретить Миколу Сгорихату. Повтори адрес.

Я повторил. Коваленко удовлетворенно кивнул:

— После выполнения задания поступишь в распоряжение Миколы.

Посмотрел на Сорокина:

— Найдешь поближе к Туапсе поляну или лощину — приземлишься. Если не сможешь взлететь, замаскируешь самолет. И будешь пробираться навстречу нам…

Мне приходилось лазить по горам. Смотреть вниз на долину, где домики кажутся размером с ботинок, деревья — не длиннее штыка, а спешащая к морю речушка выглядит тонкой и гибкой, как уздечка.

Нечто подобное ожидал я увидеть с аэроплана. И чуточку опешил, когда взглянул за борт. Под нами проплывали горы, но не прежние, гордые и высокие, а покатые, приземистые, словно упавшие на колени. Деревья, облепившие их, напоминали темные кляксы. А дома… Я понял, почему на топографических картах их рисуют в виде крохотных прямоугольников.

Облака, белые и круглые, курчавились над горами. И выше нас. Но мы ни разу не попали в облако. А мне так хотелось потрогать его руками.

Необшитый корпус самолета был гол, как рама велосипеда. И место, где мы сидели, походило на корзину, зажатую сверху и снизу крыльями. Мотор гудел громко, но очень ровно. Я быстро привык к его монотонному гулу. И мне нравилось лететь. И задание не казалось сложным и опасным. Колючий воздух холодил лицо. Забирался под шинель. Мне пришлось нагнуться к ветровому щитку. И видеть перед собой лишь небо да шлем Сереги Сорокина. Шлем был поношенный, темный. А небо — очень красивым: с востока золотистым, а с запада густо-голубым.

Широкие крылья «фармана» немного покачивались, а иногда машину бросало в воздушную яму, и сердце тогда замирало, как на качелях.

Сорокин стращал меня накануне, что я могу укачаться, вывернуться наизнанку и вообще превратиться в живой труп. Но ничего подобного не случилось. Я чувствовал себя превосходно.

Внезапно тишина пинком отшвырнула рев мотора назад, за хвост самолета, и горы стали разгибаться, поднимаясь во весь свой гигантский рост. Я не сразу понял, что мы падаем, а только тогда, когда Сорокин обернулся ко мне, и я увидел его злое, бледное лицо. И услышал:

— Мотор отказал!

Мы падали, не кувыркаясь с хвоста на нос, не переваливаясь с крыла на крыло, а планируя, точно бумажный голубь, пущенный мальчишкой.

— Не психуй! — крикнул я. — Может, сядем?

— Куда?

На самом деле, куда? Не садиться же на вершину горы.

— Серега! Лощина!

— Вижу!

— Рули туда.

— А если камни?

Но выбирать не из чего. Да и время не позволяет. Наш «фарман» делает полукруг. И лощина дыбится перед нами…

Я уловил момент, когда мы коснулись земли. Толчок получился сильный, упругий. Но у меня сложилось впечатление, что аэроплан подскочил, будто мячик, и мы опять зависли в воздухе. В действительности же мы катили по лужайке — совсем неширокой, короткой — и врезались в плотный кустарник. Едва цепкие, коротколистые ветки захлестали по корпусу и крыльям, как взревел мотор, отчаянно завертелся пропеллер. Сорокину не сразу удалось его утихомирить.