Петр Шамшур - Приключения-70

— Боевое, — ответил я.

— Добре. Дело для тебя есть.

— Наконец-то.

— Время пришло, — сказал Коваленко. — Не зря же я тебя четыре месяца готовил. Посиди минут пять в коридоре. — И добавил с улыбкой: — Больше ждал.

Не знаю, почему он назвал прихожую коридором. Никакого коридора в этом барском особняке я не увидел. Двери с улицы, возле них стоял часовой-красноармеец, заглядывали прямо в широкую прихожую, выложенную цветным паркетом. На паркете тускнел пулемет. Усатый дядька протирал его ветошью.

В глубоком, обшитом золотым плюшем кресле, небрежно, словно барин, сидел молодой парень. С толстыми губами, мясистым носом. Взгляд у парня был ленивый и немного презрительный. Он курил толстую вонючую сигару. Потом ему надоело дымить, и он затушил ее, вдавив в золотистую плюшевую обшивку.

— Друг, — сказал я, — мебель портишь.

— Буржуазную рухлядь жалеешь, — окрысился парень. И сморщился, и заморгал ресницами, словно в глаза ему угодило мыло.

— Мебель не виновата, — возразил я. — Теперь она наша. Революционная… Рабоче-крестьянская.

— Отвали, — сказал парень. — Ты мне свет застишь. И мешаешь сосредоточиться.

И он опять, уж конечно назло мне, ткнул в плюш кресла, правда, на этот раз загашенную сигару. Вывел какую-то закорючку. Возможно, расписался.

— Ты отколь такой умный? — спросил я.

— Отколь надо, — ответил он. — Вот поднимусь, между глаз двину. Полная ясность появится. И твой интерес ко мне пропадет.

Тут и я нахохлился:

— Интерес мой к тебе разбухает… Может, выйдем?.. Потолкуем.

— Выйдем, — равнодушно ответил парень. Развернулся в кресле. И достал из кармана наган.

— Кравец! — Товарищ Коваленко высунулся в приоткрытую дверь. — Давай-ка…

На этот раз мы не задержались в комнате, где стучала машинистка, а прошли дальше в узкий кабинет, стены которого сплошь были заставлены книгами.

Мы находились в кабинете только вдвоем. И товарищ Коваленко спросил:

— Ты знаком с Миколой Сгорихатой?

— Земляки мы. Из Херсона оба.

— Друзья?

— Росли вместе.

И тогда товарищ Коваленко спросил:

— Готов ли ты, рискуя собственной жизнью, спасти Миколу от смертельной опасности?

— Если смогу…

— Надо смочь… Это будет твоим первым заданием.

Коваленко присел на краешек письменного стола, широкого, ровного, обшитого хорошим зеленым сукном. И кожанка его коснулась мраморной доски с бронзовыми чернильницами, большими и массивными, точно ядра.

— Слушай меня, Кравец. Сутки назад Микола через горы ушел в Туапсе к белым… Я дал ему явку. А сегодня, два часа назад, мне сообщили, что явка провалена, что пользоваться ею нельзя… Туапсе — город маленький. Ты должен разыскать там Миколу. И сказать ему от моего имени, что задание остается в силе, но явка… недействительна. Понял?

— Все понял, — сказал я.

— Главная заковырка состоит в том… — Коваленко нервно передернул плечами. Накинутая на плечи кожанка сползла и упала к чернильному прибору, — …что ты должен попасть в Туапсе раньше Миколы Сгорихаты. Потому что, как только он доберется до города, сразу же отправится на явку. Такова была установка. И Микола будет выполнять ее…

— Как же быть? — сказал я. — Если морем…

— Морем ни шиша не получится. И долго это… И французы вдоль берега шныряют… Закуривай.

Товарищ Коваленко достал портсигар. И мы закурили.

Потом он посмотрел на меня, словно о чем-то сожалея, и сказал:

— Выход такой… Есть у нас аэроплан на ходу. «Фарман». И летчик есть — отчаянный парень. Полетите на рассвете Где-нибудь поближе к Туапсе найдете полянку. Приземлитесь. Оттуда — выложись, но завтра к вечеру в Туапсе прибудь.

— Сделаю, товарищ Коваленко.

— Уверен. — Он помолчал, затем неохотно сказал: — Не забывай лишь, чему я тебя учил. Храбрость, ловкость, находчивость — это все хорошо. Но главное для разведчика — котелок. — Он назидательно постучал пальцем по голове.

— Я все помню, товарищ Коваленко. У меня память, как у волка ноги.

— Знаю. Потому и взял в свое хозяйство… А теперь пошли. С пилотом познакомлю.

— Он?! — не поверил я своим глазам, когда в прихожей товарищ Коваленко указал на плюшевое кресло, в котором сидел тот нахальный парень.

— Сорокин!

Парень вскочил, подошел к нам.

— Полетишь вот с ним, — сказал Коваленко. — Ищите посадочную площадку. И приземляйтесь.

— Приземлиться — дело нехитрое, — ответил Сорокин. — Аэроплан загубить можно.

— Рискнешь, — твердо ответил Коваленко. Потом он еще сказал: — Встретимся на аэродроме. Там получите окончательную инструкцию.

И ушел.

А мы остались вдвоем на красивом цветастом паркете, где еще, может, сутки назад дамочки из «бывших» в обнимку с образованными хлыщами вытанцовывали вальсы да мазурки.

— Осознаешь? — спросил я.

— Чего? — Сорокин настороженно посмотрел в мою сторону.

— Ответственность и важность задания.

Сорокин удовлетворенно кивнул. Но тут же хвастанул, не сдержался:

— Мы привычные. В нашем летном деле простых заданий не бывает. Это тебе не в пехоте щи хлебать.

— Что же вас шоколадом кормят, пирожными?

— Угадал, — кивнул парень в знак согласия. И предложил: — Закурим. Трофейные.

Он картинно (знай наших!) вытащил из кармана коробку с сигарами, на которой розовым была нарисована пышногрудая дева, а за ней пальмы и море.

Не случалось мне раньше курить такой отравы. Говорят, большие деньги стоит! Поперхнулся дымом, закашлялся, слезы на глазах выступили.

А Сорокин от смеха разрумянился, как спелое яблоко.

— Деревня, — говорит. — На махре взращенная…

Саданул бы я его по вывеске. Да нельзя. Кулак у меня — что колода, еще аэропланом управлять не сможет. А самодовольства его лишить уж больно хочется. Говорю:

— Сомневаюсь я в тебе.

— Что так? — обиженно.

— Молодой ты, верхоглядный. Не верю, что с аэропланом сладишь.

Помрачнел Сорокин, засопел. Расстегнул на груди куртку. Бумагу вынул:

— Читай!

Предъявитель сего, С о р о к и н Сергей Егорович, есть действительно краснофлотец воздухоплавательных частей Красной Армии, что подписями с приложением печати удостоверяется.

— Значит, Серегой тебя кличут

— Серегой-то Серегой, но ты лучше называй меня товарищ Сорокин.

Вечер загустел. И луна желтыми ладонями приласкала город. Море ворочалось рядом, поигрывало свежестью. Пахли медом цветущие вишни, яблони. Улицы не казались такими покалеченными, как днем. Темнота убрала все лишнее. Только кони по-прежнему бродили по городу, не в силах выбраться из лабиринта улиц, переулков. Они цокали копытами и грустно ржали.

Я остановил двух взнузданных тонконогих коней, седла с которых уже кто-то снял. Сказал: