Виктор Дудко - Тревожное лето

— А вон тот, в сером макинтоше, с зонтиком, кто? Что-то знакомая личность.

— Озорнин. Особоуполномоченный буфера.

— Ишь ты!

— Иоффе возвращается из Пекина. Там он встречался с послом Японии. Беседа шла о необходимости новых переговоров. Теперь едет обратно. А Озорнин, представитель буфера, собирается здесь вручить ноту японскому послу в Маньчжурии Яманоути. Речь в ней идет предположительно опять же о встрече, но исходя, так сказать, из духа Генуэзской конференции. Буфер снова потянет за собой на переговоры красную Россию, и японцы опять уйдут от конкретики.

— Ты думаешь?

— Предполагаю. Буфер потребует увода японских войск из Приморья, чтоб затем вышибить нас. А Россия настаивает на выводе японцев с Сахалина. Из Приморья они, конечно, уйдут, а вот Сахалин... Тут есть основания сопротивляться до последнего. Остров нужен и нам для создания маленькой русской республики. Пусть даже под протекторатом Японии, но нашей. А там посмотрим еще...

— Слушай, так это и есть тот самый Озорнин, которого весной потрясли китайцы?

— Было такое дело. В конце февраля жандармерия всю его контору перевернула вверх дном. Оружие искали. И, конечно, ничего не нашли. В ответ на это буфер им нотой по мордасам. Надумали, где искать, идиоты.

— Это что у них в сумках?

— В баулах, что ли? Секретная переписка. Что же они повезут еще с собой?

— Хм... А ты не допускаешь, что там могут быть драгоценности: камешки, золотые слиточки, а? Погляди, как рука у него напряглась. Тяжело, небось. И едут, как набобы, весь вагон заняли.

— Допускаю, почему не допустить? Драгоценности сейчас им очень нужны.

— А кому они не нужны?

— Та дама, с животом, — это супруга их шифровальщика Левашова. А длинный, с трубкой, состоит при Иоффе. Романюк. Вот этого что-то не знаю...

— Это дипломатический курьер Васин.

Шли последние минуты посадки на экспресс. Бестолково суетились пассажиры. Сотрудники консульства, выезжавшие в Россию, и полпред РСФСР Иоффе только что прибыли на двух автомобилях. Их сразу же окружили переодетые агенты из политической полиции.

Иоффе долго тряс руки провожающим и вошел в вагон, когда поезд уже тронулся. На перроне остался Левашов. Его жена была уже в купе. Он шел, убыстряя шаг, рядом с вагоном, стараясь коснуться ладонью хотя бы стекла, и все смотрел, не отрываясь, на жену, а она что-то неслышное говорила ему, шевеля припухлыми губами, и промокала глаза зажатым в кулак беленьким кружевным платочком.

— Прощайтесь, прощайтесь... Теперь вряд ли встретитесь. Ишь, прилип. Небось чувствует. Как ты думаешь, чувствуют они это или нет?

— У тебя явно садистские наклонности, дорогой.

— А я и не скрываю: врага для меня уничтожить — удовольствие. Моя профессия к этому обязывает. И долг мой. И, кстати, твой тоже. Мы им устроим такую конференцию, что больше не захотят.

— Ладно тебе...

— Чего ладно? Уж скоро пять лет как ладно. Только не у нас, а у них.

— Успокойся, а то на нас уже поглядывают. И утрись.

— Жара, что в бане. Ну, прощай, пора мне, попутчики вон машут.

— Ни пуха...

— К черту!

Пассажир лет тридцати пяти, в светлом костюме спортивного покроя, без галстука, легко вскочил на подножку второго вагона.

Консульские автомашины, черный и длинный «кадиллак» и широкий «паккард», принадлежащий торговому представительству ДВР, развернулись один за другим и через жандармский кордон медленно поползли к вокзальной площади. Автомашины были далеко не новы, и пущенный кем-то камень, попав в одну из них, мало повредил ее виду.

Человек в штатском проводил взглядом последний вагон, бросил погасшую папиросу мимо урны и взмахом руки подозвал рикшу.

Серегин возвращался из Харбина, куда выезжал с пакетом для Гондатти от генерала Вержбицкого. На харбинском вокзале неожиданно встретил Дзасохова и прапорщика Кавкайкина. Ротмистр обрадовался ему, рассказал, что были они в Дайрене, а теперь едут в Никольск-Уссурийский, куда Дзасохова перевели начальником отдела контрразведки.

Паровоз привычно тянул цепочку голубых вагонов, бежал через пахучее разнотравье залитых солнцем низин, кружил меж сопок в густой голубоватой хвое, нырял в узкие распадки. Трепыхались на ветру шелковые занавески. Утро начиналось теплое и чистое.

— Который час? — спросил Серегин у Дзасохова.

— Двадцать десятого. По харбинским вокзальным ставил.

— Нашел с чем сверяться!

— Можно подумать, ты свои проверяешь по кремлевским.

— Будет ершиться, ты чем-то взволнован?

— Это тебе просто кажется, — усмехнулся Дзасохов, направляясь к двери.

С верхней полки свесил голову прапорщик Кавкайкин, поморгал припухшими ото сна глазами.

— Все еще едем?

— Едем, Юра, едем, — подтвердил Серегин. — Скоро приедем. Что это с Игорь Николаевичем, неприятность какая, что ли?

Кавкайкин только дернул плечом.

— Секреты контрразведки. Понятно. Вопросов больше не имею. Где контрразведка, там все мрак и тайна.

Вернулся Дзасохов, в купе сразу запахло спиртным. Кавкайкин торопливо одевался.

Неожиданно поезд резко сбавил скорость. Тревожно и часто закричал паровоз, с полок посыпались вещи, раздались звон битого стекла, сдавленные крики, топот в коридоре, панические голоса: «Хунхузы напали! Хунхузы...»

На этом участке железной дороги нападения бандитствующих китайцев было не таким уж редким явлением: охранялся он плохо, а последнее время и совсем не охранялся, почему хунхузы и чувствовали себя хозяевами положения. Изредка, когда уж совсем становилось невмоготу, военное ведомство направляло сюда два-три летучих отряда — погонять бандитов, но те были хорошо осведомлены и почти всегда уходили безнаказанными.

Поезд остановился перед завалом из сосен, уложенных на рельсы поперек пути. И тут же ударили выстрелы, сперва залпами, а потом вразнобой, и среди это-го разнокалиберного треска внятно выделялся клекот ручного пулемета.

Серегин глянул на попутчиков. Дзасохов сохранял спокойствие, а молодой прапорщик был бледен.

— Юра, — обратился к нему ротмистр, — будь добр, подбери вещи и уложи на место.

Кавкайкин с готовностью вскочил с дивана:

— Я сейчас, Игорь Николаевич... Я быстренько...

Подождав, когда он наведет порядок в купе, Дзасохов попросил:

— А теперь сходи и посмотри, что там такое.

Вскоре Кавкайкин вернулся:

— Поедем немного погодя. Там столько бревен поперек пути навалили! Четвертый вагон, в котором ехали большевистские комиссары, буквально изрешечен! И что самое удивительное: ни одной жертвы! Вы представляете? Никто даже не ранен, черт возьми!

Дзасохов и Серегин переглянулись.

— Такого не бывает, — сказал ротмистр, с трудом отрывая взгляд от Серегина, — чтоб вагон изрешетили, и никого не задело.