Василий Викторов - Приключения 1989

— Я хотела на языки, у нас здесь такого факультета нет, — вздохнула Варя.

— И куда теперь? — улыбнулся Мотя.

— Пойду на фабрику, — ответила Варя.

— Предлагал к себе секретаршей, не хочет! — заметил Семен Иваныч. — Самостоятельная!

— Самостоятельная, борщ сварить не умеет, — ядовито заметила Анфиса, как бы напоминая Моте про борщ, которым он восхищался.

— Вот, Матвей Петрович, — опрокинув третью рюмку, неожиданно объявил Путятин. — Висел на мне позор неминучий с ограблениями этими, снял ты его, и вот лучшее, Матвей, чем я располагаю в жизни, — мои дочери! Бери любую — и вот тебе моя рука! Ежели, конечно, душа лежит к семейной жизни и глянется тебе кто-то из них. С ответом не тороплю, подумай, а я за честь почту с тобой родство завесть!.

Так сказал Путятин, обе дочери его покраснели, опустили головы: одна пухленькая, ретивая, с озлинкой — Анфиса, другая — мягкая, худенькая, с блестящими голубыми глазками, но тоже решительная, — Варвара. Одна другой краше. Но промолчал Мотя, попросил время подумать.

Уже в конце вечера подметил Семен Иваныч, что Мотя на Варю больше погляывает, хитро усмехнулся.

— В самое сердце мне метишь, стрелок зоркий! — вздохнул он. — Вижу, что Варька пуще глянется, да Анфиску обидеть не хочешь, — сказал Путятин ему наедине. — Что тебе сказать? Не знаю. Знаю только, что любая за тобой будет счастлива, а значит, и бери любую!.. Не мучай свою душу, герой!

Но не этим мучился Левушкин. Не выходила у него из головы клятва, данная Ковенчуку. Ведь каким именем поклялся!

Нинку Первухину Дружинин арестовал ещё в день отъезда Моти. Обыск дал и явные улики: обнаружили тысяч пятнадцать денег, шубы, шали, драгоценности, полученные Степаном бандитским путем. Нашли тайник с оружием. Нинка тут же повинилась, всё рассказала, но из тюрьмы её не выпустили.

Дочь поначалу была у старухи Сусловой, но как только та узнала, что Нинке грозит срок немалый за укрывательство и сокрытие, тут она от ребенка тотчас отказалась, и Гриша Сивков по приказу Дружинина свез девочку в детдом. Об этом Мотя узнал в первый же день после приезда.

Две недели он мучился таким своим положением. Потом рассказал всё Феде. Федя посоветовал сходить к Дружинину. Иван Петрович, выслушав Мотю, долго молчал, пуская колечки дыма, потом спросил Левушкина: а как он сам в душе думает?..

— Думаю, что коли поклялся таким именем, надо держать слово!.. — вздохнув, ответил Мотя.

— Я тоже так думаю, — кивнул Иван Петрович, однако предупредил Левушкина, что он и Семен Иваныч будут обязаны сообщить об этом куда следует, а значит, факт награждения может не состояться.

— А в рядах оставят? — спросил Мотя.

— Не знаю, — честно ответил Дружинин. — Лично я буду просить, чтобы оставили…

На следующий день Мотя поехал в детдом, забрал дочь Ковенчука и удочерил её, дав ей свою фамилию и отчество. Весь город, конечно, не узнал об этом из ряда вон выходящем поступке. Но те, кто узнал, были потрясены не меньше, чем в первый раз, когда взошла звезда героя Моти Левушкина. Сивков так всем и говорил: «Он чокнулся с подвига этого! А что ещё?! Бремени славы не сдюжил!» Говорил всерьез, уверенный в своей правоте. Не одобрял этого поступка и Семен Иваныч. Анфиса весь вечер проревела, а наутро прошла мимо и не поздоровалась.

Лишь два человека отнеслись с пониманием к неожиданному поступку Моти Левушкина: Федя Долгих и Варя Путятина. Варя даже согласилась выйти за Мотю замуж, но Семен Иваныч долго уговаривал Мотю не губить жизнь дочери, и Левушкин отказался от своего намерения. Через полгода Варя стала женой Феди Долгих. Орденом Красной Звезды Мотю, естественно, не наградили, а вскоре он ушел из рядов угрозыска, ибо поступок его приобрел нежелательную окраску у высокого начальства.

Подходил к концу 1931 год, а с ним и первая пятилетка. Через три года погиб в схватке с бандитами Путятин, изменив своему правилу и сам выехав на захват. Около года побыл в начальниках Дружинин, но в 1936 году его арестовали. Его место занял Гришка Сивков, который женился на Анфисе.

Мотю арестовали тогда же, в 36-м, но в сорок втором он попал на фронт и закончил войну майором. Погиб в сорок четвертом на фронте Федя Долгих. Дочь Моти Левушкина воспитывала Варя; к ней он и вернулся, будучи уже в звании майора, в 1946-м.

На этом история не кончается. В ней немало ещё заковыристых мест, порой и тяжелых, страшных, ибо с того, 46-го продолжилась боевая жизнь Матвея Петровича Левушкина в угрозыске. Но об этом в другой раз.

Сергей Воркунов проснулся с ощущением беды. В логове, отрытом вчера в низинке, в сугробе, среди зарослей кедрача, было сумеречно-сине. Значит, уже пришел день, а он тут прохлаждается. И пурга улеглась, коли сверху, сквозь тонкий наст не доносилось ни звука. Вчера, засыпая, он с отрадой слушал, как бесновались, неслись снега. Полагал, что в такой замети его сам черт не сыщет. И можно будет хоть немного вздремнуть.

По-весеннему пахло подтаявшим снегом. Это он надышал за ночь, и снежок в его логове взялся легонькой наледью-глазурью. И совсем не холодно было.

Кажется, он запаздывал. Караван выехал, наверно, ещё до света… Воркунов торопливо пошевелился, а руки и ноги как ватные. Вроде свои, а не слушались. Повел затекшими плечами. Дернул к себе алык — кожаный ремень от упряжи, которым привязал вожака собачьей упряжки, — без вожака собаки никуда не убегут. Обрывок алыка легко продернулся сквозь заделанный лаз в берлогу, намокший, холодный, он неприятно скользнул по лицу и змеей скрутился у Воркунова на груди.

Сердце похолодело: «Обрезали ремень… Увели упряжку…» Он нащупал за пазухой рукоятку нагана, подобрался, спружинясь, и, не отдавая себе отчета, что, может, там, наверху, только и ждут, чтоб он появился, пробил плечом и головой снеговой лаз, выскочил и, распрямляясь, крутнулся, чтоб оглядеться и в любое мгновение пустить в ход оружие. Коли его не тронули спящим, то теперь он за здорово живешь не дастся.

Но вокруг расстилалась белая пустыня. Во все стороны — ни одной черной точки, ни пятнышка. Лишь возле его ночлега валялась перевернутая, полузанесенная снежком нарта. Лунки, в которых ночевали собаки, едва угадывались. Было ясно: упряжку увели ещё по пурге. Значит, за ним следили. Он очертя голову гнался за караваном. А караван, выходит, не упускал его из виду и воспользовался первой же возможностью, чтоб отделаться от него.

И, выходит, не приснилось глухое, недовольное рычание вожака, бесцеремонно вытащенного из-под снеговой шубы. Сергей вроде бы разлепил на миг тяжеленные веки. Но гул ветра успокоил его. И он вновь провалился в сон, как в беспамятство.